…А вослед ему мертвый пес: По всему свету за бродячими собаками - [27]

Десятого августа Нала и в самом деле покинула Бейрут — правда, ей предстояло туда вернуться всего через несколько недель, хотя поначалу она рассматривала свой отъезд как окончательный — в той мере, в какой Хезболла, казалось, надолго становилась доминирующей политической силой страны. Французских и франко-ливанских подданных, из-за войны застрявших в Ливане, эвакуировал «Мистраль», корабль, принадлежащий государственному флоту; он шел из Бейрута в Ларнаку. В тот день Нада позвонила мне, уже взойдя на борт, чтобы сообщить, что видела на территории порта бродячих собак. Я и сам их видел — или, может быть, это были другие, — они носились сломя голову по широким проходам между рядами контейнеров, этакая волчья свора, обезумевшая перед концом света, — такая у меня возникла ассоциация, когда я десять дней спустя, уже под вечер, явился в порт, чтобы в свой черед погрузиться на сухогруз «Кап-Камарат», идущий на Кипр.

Закоулки любого порта, особенно когда там царит некоторое смятение, — самое подходящее место для бродячих собак. На обратном пути, решившись использовать один из гарантированных регулярных рейсов «Мистраля», когда я ранним утром ждал у ворот порта Ларнаки, я их встретил — четыре или пять, с предводительницей-самкой, по-видимому, прочие члены стаи были ее потомками из разных пометов. Местный охранник или, может быть, шеф агентов, которым поручено обеспечивать безопасность в порту, ласково называл их «гангстерами» за то, что время от времени они, распластавшись на брюхе, подлезают под ограду и промышляют на причалах мелким воровством. Все то время, что мне пришлось прождать, они составляли мне компанию: разлеглись вокруг, косясь на меня, изредка облизываясь, а вскакивали и разражались лаем, только если в поле зрения появлялся кто-либо из их домашних сородичей. Это единственное хорошее воспоминание, которое осталось у меня от Ларнаки, одного из самых невзрачных городов Средиземноморья. Впервые оказавшись там, я остановился в отеле «Краун Резорт», расположенном на берегу несколько в стороне от города.

На обратном пути я застал «Краун Резорт» переполненным, пришлось снизойти до заведения под названием «Свелтос», находящегося по соседству. Содержит его чета людоедов или, по крайней мере, людей, достойных этого названия. Особенно людоедка, осыпавшая меня градом ругательств за то, что я попросил возвратить мне плату за несъедобный обед, который мне сервировали на террасе, — бедные туристы, по большей части англичане, весело заглатывали огромные порции этого кушанья, вынуждая меня немного стыдиться изысканности своих кулинарных притязаний, впрочем, весьма относительной, — так вот, эта людоедка вызывала у меня особенно необоримый ужас.

Около половины седьмого, незадолго перед заходом солнца, я вышел из гостиницы, чтобы пройтись пешком, и направился по дороге, но не в сторону пляжа, уже знакомого мне как свои пять пальцев, а в глубь территории. В нескольких сотнях метров от логовища людоедов я по воле недоброго случая забрел в местечко, где они, по всей видимости, приканчивают свои жертвы: там я узрел пять брошенных домов, абсолютно однотипных, только недостроенных в разной степени; они стояли на холме, в стороне от дороги, откуда открывался обширнейший вид на чахлые заросли, переходящие в пустырь. Этот пейзаж, обрамленный грядой дальних холмов, у подножья которых угадывался то ли окраинный квартал Ларнаки, то ли строения ее Предместья, складывался в основном из пыли и выцветших от зноя кустарников. Что до земли, на которой были построены или, точнее, раскиданы те пять домов, она не только поросла тростником и чертополохом, причем как тот, так и другой торчат из нее пучками, но и усеяна множеством банок из-под пива и прочей продуктовой тары, а также экскрементами. Ошеломляющее обилие последних доказывает, что для засранцев это местечко исполнено неотразимой притягательностью. И вот к этим-то обгаженным развалюхам какой-то несчастный пришел, чтобы доверить им тайну своей любви — нацарапать на стене два имени: «Клея и Захариас», разделенные — или объединенные — изображением сердца, пронзенного стрелой.

Между тем солнце клонилось к горизонту; вдруг над вершиной одного из холмов, высящихся на дальнем плане этого ландшафта, я увидел облако пыли, разрастающееся вверх и вширь со скоростью торнадо (однако в воздухе ни ветерка) — или библейского видения. Потом ниже этой тучи показалась темная плотная волна, несущаяся столь неудержимо, что, казалось, подтверждала вторую гипотезу (библейскую, стало быть), но в конце концов мне удалось наперекор густеющим сумеркам разглядеть не то баранов, не то коз в количестве, какого я отродясь не видел. Эта лавина животных, увенчанная тучей пыли, разумеется, позолоченной лучами заката, опоясывала весь доступный моему взгляду горизонт с юга до севера, пока не скрылась за следующей вершиной. У меня от этого зрелища аж дух захватило, словно я стал непосредственным свидетелем чуда.

Потом, уже на обратном пути, удаляясь от недостроенных домов, я заметил на этой загроможденной нечистотами и мусором земле среди кустов собачьи следы, они отпечатались на песчаной дождевой промоине и были так огромны, что могли бы принадлежать гиене, притом поблизости — никаких человечьих отпечатков. Итак, это был зверь-одиночка, по всей вероятности феральный. А может, он спознался с людоедами, рассказывают же, будто легендарный волк-убийца, гроза пастухов в Жеводане не один действовал, у него имелся сообщник — человек. Да, есть у этой байки и такая версия.