А порою очень грустны - [157]

— Что с тобой такое?

Леонард повернулся к ней лицом:

— Что со мной такое? А ты как считаешь? Мадлен, у меня депрессия. Я страдаю депрессией.

— Это мне известно.

— Правда? Что-то непохоже. Иначе не стала бы говорить такие глупости.

— Я же только спросила, понравилось тебе или нет! Господи!

— Давай я тебе расскажу, что происходит, когда у человека клиническая депрессия, — начал Леонард своим невыносимым докторским тоном. — Происходит вот что: мозг посылает сигнал, что он умирает. Мозг, находящийся в депрессии, этот сигнал посылает, а тело его получает, и через некоторое время тело начинает считать, что и оно тоже умирает. И тогда оно тоже начинает отключаться. Вот почему, Мадлен, депрессия — это больно. Вот почему это физически тяжело. Мозг считает, что он умирает, так что и тело считает, что оно умирает, а потом мозг это фиксирует, и они так и продолжают, туда-сюда, словно в цикле обратной связи. — Леонард наклонился к ней. — Вот что происходит у меня внутри в данный момент. Вот что происходит со мной — каждый день, каждую минуту. И вот почему я не отвечаю, когда ты спрашиваешь меня, понравилось ли мне на вечеринке.

Формулировал Леонард излишне четко, и при этом мозг его умирал. Мадлен попыталась понять то, что он говорил. Ей было тепло от виски, жарко от города. Теперь, когда они очутились внизу, опять на Бродвее, ей не хотелось ехать домой. Она больше года заботилась о Леонарде, надеясь, что ему станет лучше, а теперь он чувствовал себя хуже, чем когда-либо. Она только что вышла с вечеринки, где все казались счастливыми и здоровыми, и ситуация представлялась ей жутко несправедливой.

— Ты же всего на час заглянул на вечеринку. Неужели нельзя сдержаться и не вести себя так, будто тебя пытают?

— Нет, Мадлен, нельзя. В том-то и проблема.

По лестнице из подземки потянулись люди. Мадлен с Леонардом пришлось отойти в сторону, чтобы их пропустить.

— Леонард, я понимаю, что у тебя депрессия. Но ты же принимаешь от этого лекарство. Другие принимают лекарство, и все нормально.

— Значит, ты считаешь, я даже на нормального больного маниакальной депрессией не тяну.

— Я считаю — ощущение такое, что тебе иногда прямо-таки нравится быть в депрессии. Типа, если бы не депрессия, тебе не доставалось бы все внимание. Я считаю, что раз у тебя депрессия, это еще не значит, что можно на меня орать, когда я спрашиваю, понравилось ли тебе!

На лице Леонарда внезапно появилось странное выражение, словно его позабавила мрачная шутка.

— Если бы мы с тобой были дрожжевыми клетками, знаешь, что бы мы сделали?

— Не хочу я слышать про дрожжи! — сказала Мадлен. — Меня от этих дрожжей тошнит.

— Если у дрожжевой клетки есть выбор, то идеальное состояние для нее — диплоидное. Но если дело происходит в среде, где не хватает питательных веществ, то происходит знаешь что?

— Мне плевать!

— Диплоиды снова разбиваются на гаплоиды. Одинокие маленькие гаплоиды. Потому что, когда наступает кризис, одинокой клетке легче выжить.

Мадлен почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Тепло от виски теперь уже не грело, а жгло в груди. Она попыталась сморгнуть слезы, но капля стекла ей на щеку. Она смахнула ее пальцем.

— Зачем ты так? — воскликнула она. — Ты хочешь, чтобы мы расстались? Этого ты хочешь?

— Я не хочу ломать тебе жизнь, — сказал Леонард более мягким тоном.

— Ты и не ломаешь.

— Лекарства просто замедляют процесс. Но конец неизбежен. Вопрос в том, как эту штуку отключить? — Он ткнул указательным пальцем в голову. — Она меня рвет на куски, а я не могу ее отключить. Мадлен, послушай меня. Послушай. Лучше мне не станет.

Как ни странно, сказав это, он словно почувствовал удовлетворение, как будто был доволен, что прояснил ситуацию.

Но Мадлен не уступала:

— Нет, станет! Ты просто так считаешь потому, что ты на самом деле в депрессии. Врач такого не говорит.

Она потянулась к нему и обняла за шею. Совсем недавно она была так счастлива, ей казалось, что жизнь ее наконец поворачивает в другую сторону. Но теперь все это казалось жестокой шуткой: квартира, Колумбийский, все. Они стояли у входа в подземку, одна из этих обнимающихся, плачущих парочек в Нью-Йорке, на которых никто из прохожих не обращает внимания, которым посреди кишащего людьми города жарким летним вечером даровано полное уединение. Мадлен ничего не говорила, потому что не знала, что говорить. Даже «я тебя люблю» казалось неуместным. Она так часто говорила это Леонарду в ситуациях вроде этой, что боялась, как бы слова не потеряли силы.

Но ей все равно следовало их сказать. Ей следовало и дальше обвивать руками его шею и не отпускать его, потому что стоило ей перестать его обнимать, как Леонард быстро и решительно повернулся и убежал вниз по ступенькам подземки. Сперва Мадлен от удивления никак не отреагировала. Но потом побежала за ним. Она достигла подножия лестницы — его нигде не было видно. Тогда она побежала мимо будки с жетонами к другому выходу. Она решила, что Леонард снова поднялся на улицу, но тут заметила его по ту сторону от турникетов, шагающим к путям. Пока она рылась в сумочке в поисках мелочи, чтобы купить жетон, послышался грохот приближающегося поезда. Ветер летел по туннелю подземки, вздымая мусор. Поняв, что Леонард только что перескочил через турникет, Мадлен решила последовать его примеру. Она подбежала и перескочила через барьер. Двое подростков неподалеку засмеялись, увидев ее — судя по внешности, обитательницу Верхнего Ист-Сайда, в платье — за этим делом. В туннеле показались огни поезда. Леонард дошел до края платформы. Поезд с ревом въезжал на станцию, и Мадлен на бегу поняла, что уже поздно.