A под ним я голая - [52]

Мы поссорились с Валей точно к Восьмому марта.

У Ляли был друг, а может быть, boyfriend, звали его Потап, он тоже был приезжим, только не из Питера, а еще дальше – из Архангельска. С ним водил дружбу и Валя, и конечно же неспроста, ибо было у них много общего: как и Валя, Потап не имел работы, но хорошо разбирался в автомобилях. Чем он занимался, где и на что жил – этого никто не знал. Сей Потап часто захаживал к Вале, непременно имея с собой угощение: банку икры, упаковку салями, авокадо, кусочек сыра дор-блю… Все его гостинцы объединяли два признака: во-первых, они были маленькие – настолько, чтобы помещаться в карман, а во-вторых, дорогие.

Я заподозрила неладное – и вскоре стала свидетелем странной сцены. Валя решил приготовить на ужин салат оливье. Мы с Лялей дружно чистили картошку, сам он крошил соленые огурцы, когда в дверь позвонили; Валя вытер руки о джинсы и пошел открывать, это был Потап, в одной руке он держал свой неизменный полиэтиленовый пакет с изображением Бритни Спирс, а в другой баночку каперсов. Слушай, будь другом, попросил его Валя, сходи в овощной на углу, пока не разделся, купи полкило лука. Потап поставил в прихожей пакет, передал Вале каперсы, взялся было за дверную ручку… Знаешь, только у меня денег нет… Оштрафовали в электричке. Валя дал ему десятку, и По-тап ушел. Мы с Лялей переглянулись. Валя ничего не понял и вернулся к огурцам… Районная новость, сказала я голосом Левитана, супермаркет «Атланта» находится на грани банкротства. Процент недостач за текущий сезон в десять раз перекрыл прошлогодние показатели. – Что-что? – не понял Валя, – да нет, ничего, это я так…

А потом вдруг Потап исчез. Ляля забеспокоилась первой: вот уже несколько дней от него ни слуху ни духу. Мы сели держать совет. Нет, где он живет, никто не знает. Как с ним связаться – тоже. А вечером раздался звонок. Валя кивнул, и я сняла трубку. Приемник-распределитель? Курьяновская пойма? За что? – Не могу разговаривать. Он просил вам передать, расслышала я женский голос на том конце провода: догадки подтвердились.

Мы ответственны за тех, кого мы экзюпери. Ляля и Валя сгребли все, что нашли в холодильнике, и через пятнадцать минут стояли на автобусной остановке. Я с ними не поехала: отчего-то стало противно. Сославшись на то, что много работы, я отправилась ночевать к себе.

В распределитель их не пустили, дежурный поговорил через дверь, не сказал ничего, что проливало бы свет на эту историю, – передачу, однако, принял. Об этом я узнала от Вали по телефону, когда далеко заполночь они с Лялей вернулись домой. Оба нервничали, выдвигали гипотезы и не знали, что делать. Может, у него паспорта с собой не было, предполагала Ляля, – и его забрали для выяснения личности. До нас дозвониться не смог, а больше в Москве у него никого нет. – А может, с милицией подрался? – выдвигал контрверсию Валя. – Они ему что-то сказали – а он такой гордый! Вечно лезет на рожон. Да ничего с ним не будет, – сказала я Вале по телефону, – сейчас уже на допросах не бьют. Через месяц отпустят – получит два года условно… Потом только за границу не будут пускать – это да. – Как ты можешь так говорить! Еще ничего не известно! – Ты что, не видел, что происходит? Каперсы, осетрина, икра…

Послышались гудки. Валя швырнул трубку. Я опешила. Зачем-то набрала еще раз. Валя долго не подходил, потом все-таки взял телефон и, когда услышал мой голос, бросил трубку опять. Я позвонила Ляле на мобильный, что случилось, почему Валя не хочет разговаривать со мной? – А у нас умный телефон. Он сам отключается, когда по нему говорят гадости, сказала Ляля.

Боже, они сплотились против меня. Кворум.

Я испытала нечто похожее на тошноту. Я сняла со стены фотографию Вали и убрала ее в нижний ящик стола.

Прошла неделя. Потап появился в дверях Валиной квартиры внезапно: небритый, грязный и в наилучшем расположении духа. Что случилось?! – Я немножко нарушил закон. Можно, я у вас вымоюсь? За батон хлеба и триста грамм чеддера он даже условно не получил – отделался издевками судьи («не умеешь – не воруй!»), штрафом и легким испугом. Это я не доглядела, сокрушалась Ляля, надо было его хотя бы почаще кормить. Ему есть было нечего! Он же только еду воровал… – Ну, это еще не известно. – Он сам мне рассказывал…

Ничего себе, подумала я. Она все знала! «У нас умный телефон»…

Оказывается, она все знала!

Это было слишком. Я вдруг почувствовала странное. Я почувствовала, что потерять Лялю – как исход всей этой истории – мне гораздо досаднее, чем потерять Валю. Когда-то Розочка, теперь вот Ляля. И мы со вздохом, в темных лапах сожжем, тоскуя, корабли… Что делать, чтобы жить налегке, приходится ломать чужие пьедесталы. И все же: а может, они, пусть даже сиюминутные, люди-гости – для меня честь? Сомнительная – а честь? О Ляля, сиятельная Ляля! Кто расскажет теперь о старых ступенях парадного, о фамильных подсвечниках и столе на сорок персон? Я жадно ловлю слова о жизни до-нынешней, запредельной. Все, что старше меня хотя бы на жизнь, – мучительно любопытно, даже не так: болезненно любопытно. Лом времени, великая ржавчина лет – все то, дотянуться до чего я уже не могу – или еще могу: до афиш на стене Розочкиной комнаты, до флажка на блестящем капоте «ЗИМа», до края туники кариатиды в парадном дома Мурузи,