А где же третий? - [26]

– Это как раз и был я, ну, тот, кого она носила, – сообщил я полицейскому с улыбкой.

– Значит, это были вы. А как поживают десять молодцов-сыновей?

– Все отправились в Америку.

– Америка, Америка – страна загадок, – задумчиво проговорил полицейский, – огромная территория, все занято чернокожими и людьми пришлыми. Мне рассказывали, что там, в тех американских далях, страсть как любят устраивать перестрелки.

– Да, говорят, странная страна Америка, – согласился я.

Тут до меня донесся звук приближающихся шагов и в дверь вошел грузный полицейский с лампой в руках. У него было темное лицо еврейского типа, крючковатый нос и шапка черных вьющихся волос. Щеки и подбородок отсвечивали сине-черным – наверное, он брился не меньше двух раз в день. И еще у него были белые эмалированные зубы, которые, как мне было доподлинно известно, делают в Манчестере – два ряда ровных зубов, ладно устроенных у него во рту, и когда он улыбался, на эти зубы было приятно смотреть. Они были похожи на фаянсовую посуду, любовно выставленную в буфете сельского дома. Этот полицейский, как и сержант Отвагсон, был толстомясый, грубого телосложения, но лицо у него было значительно более умное и, как ни странно, совсем худое, глаза – пронзительные и очень внимательные. Если бы отделить лицо вошедшего от всего остального, то его можно было бы принять скорее за поэта, нежели за полицейского, но ничего поэтического в этом человеке, за исключением лица, не было.

– Полицейский МакПатрульскин, – представил вошедшего сержант Отвагсон.

Полицейский МакПатрульскин поставил лампу на стол, пожал мне руку и пожелал доброго дня с величайшей серьезностью. Голос у него был высокий, почти женский, и произносил он слова, тщательно и изящно их выговаривая. Взяв лампу со стола, он переместил ее на конторку, а потом медленно обвел взглядом меня и сержанта.

– Это насчет велосипеда пришли справляться? – спросил МакПатрульскин.

– Нет, это не поводу велосипеда, – сказал сержант. – Это посетитель по частному делу, и он говорит, что прибыл сюда не на велосипеде. Ни личного имени, ни фамилии у него не имеется. А папашечка ихний в далеченькой Амэрыкэ.

– В которой из двух Амэрык? – спросил МакПатрульскин.

– В Совокупленных Штанциях, – ответил Отвагсон.

– Должно быть, уже разбогател в тех местах, – высказал уверенное предположение МакПатрульскин, – потому как там этих самых долларов кругом навалом, а в земле, где ни копни – золото, самородки, сами из земли лезут, и рэкет всякий, и игра в гольф, и музыкальные инструменты на любой вкус. Как ни крути, у них там свободная страна.

– Да, свободная для всех, – подтвердил сержант. – Скажи мне вот что, – обратился он к МакПатрульскину, – ты сегодня снимал показания?

– Снимал.

– Достань-ка, друг любезный, свою черную записную книжку и прочитай мне, что там у тебя записано, сделай милость, – попросил сержант. – Но давай мне только самое главное, чтобы я мог узнать то, что хочу узнать, – добавил он.

МакПатрульскин извлек из нагрудного кармана небольшую черную записную книжку.

– Десять целых и шесть десятых.

– Так, десять целых и шесть десятых, – повторил сержант. – А какое показание ты записал по лучу?

– Семь и четыре десятых.

– А сколько на рычаге?

– Один и пять десятых.

Наступило молчание. На лице у сержанта появилось такое выражение, словно он совершал в уме исключительно сложные вычисления. Некоторое время спустя лицо его очистилось от этого выражения и он снова обратился к своему напарнику:

– Наблюдалось ли сильное падение?

– Наблюдалось. В половине четвертого.

– Этого и следовало ожидать. Похвально и удовлетворительно, – сказал сержант. – Твой ужин на полке, там, над камином, где мы греем пищу. Обязательно хорошенько помешай молоко, прежде чем будешь его пить, чтобы нам всем досталось сливочек поровну. Молочко всем идет на пользу, и каждому хочется, чтоб и ему перепало того, что в молочке самое важное и полезное.

При упоминании о еде полицейский МакПатрульскин улыбнулся. Слегка распустив пояс, он отправился в какую-то другую комнату, и через несколько мгновений до нас стали доноситься звуки, очень похожие на грубое чавканье, как будто он хлебал жидкую кашу, засасывая ее прямо из тарелки. Сержант предложил мне сесть у огня и присоединиться к нему. Он вытащил из кармана измятую сигарету и протянул ее мне.

– Да, твоему папашке повезло, что он устроился в Амэрыкэ, – мечтательно сказал сержант. – Там ему зубы вылечат. У него всегда были плохие зубы. От зубов почти все болезни.

– Да, вы правы.

Я твердо решил говорить как можно меньше – пусть эти необычные полицейские поначалу сами побольше раскроются, а уж потом я буду знать, как мне вести себя с ними.

– А болезни оттого, что у человека в слюнях больше всякой заразной пакости, чем на крысе, а вот Амэрыка – это страна, где у всего ее населения шикарные зубы, белые, как пена для бритья, и блестят, как кусочки фаянсовой тарелки, если ее разбить.

– Совершенно верно, – подтвердил я.

– Зубы ихние такие белые, как яйца, на которых сидит наичернейшая ворона.

– Именно как яйца, – согласился я.

– А вам не приходилось во время ваших путешествий посещать кинематограф?