А что это я здесь делаю? Путь журналиста - [4]

Эдди снял комнату в том же самом доме, где жила семья моей матери. Так они и познакомились. У них не осталось ни одной свадебной фотографии. Единственный факт, который сохранился для истории от дня их свадьбы, – Эдди и Дженни посетили в этот день постановку «Нет, нет, Нанетт». Думаю, это имеет большее значение для фанатов New York Yankees: владелец Boston Red Sox так мечтал скорее поставить эту пьесу, что продал Бейба Рута[10] Yankees.

Дженни и Эдди поженились в 1927 г. Через год Дженни родила сына. А потом обрушилась Депрессия – причем со всех сторон сразу. Их сын, Ирвин, был очень одаренным ребенком. Помню, что мне рассказывали, как Ирвин еще совсем маленьким начал осваивать программу второго класса. В его свидетельстве о смерти указано, что он умер в четыре года. Я даже не могу представить, что было с моими родителями. Ирвин пожаловался, что у него болит живот, но они не успели вовремя отвезти его в больницу, и он умер от аппендицита.

Я родился на следующий год – 19 ноября 1933 года. Я ни разу не видел в доме фотографий Ирвина. Родители никогда не говорили о нем. Потрясение от его смерти выражалось по-другому. Когда мне было три года, я почувствовал себя плохо, у меня разболелось ухо. Я помню, как сидел на заднем сиденье автомобиля, а отец орал шоферу: «Быстрее, быстрее!»

Мои родители вложили всю жизнь в нас с братом. Мать защищала нас сверх всякой меры. Если бы она когда-нибудь написала книгу, то обязательно назвала бы ее «Одевайтесь потеплее». Отец днем и ночью трудился в баре, чтобы как-то подняться и осуществить свою мечту – переехать в Бенсонхерст. Ах, Бенсонхерст! В пяти минутах от Кони-Айленда! Рядом с морем! Такая тогда была жизнь. В те времена переезд из Браунсвилла в Бенсонхерст[11] был равнозначен разнице между годовым доходом в пять и шесть тысяч долларов. И все-таки он оставался мечтой.

Мой отец так и не попал в Бенсонхерст. Вместо этого был ПёрлХарбор. Не знаю, как отреагировала мать на его решение пойти добровольцем после нападения японцев. Все равно это не имело значения. Отца не взяли на фронт по возрасту. Поэтому он продал бар и предложил свои рабочие руки истинного патриота оборонному заводу в Нью-Джерси. Говорят, он упал и умер, не успев досказать какой-то шутки своим товарищам по цеху.

Через две недели после того появления полицейских у нашего подъезда семью ждал новый удар. Умерла бабушка – мать моей матери. Дженни Зайгер в 43 года осталась совсем одна: домохозяйка с двумя детьми. Эдди не оставил никаких сбережений.

По иронии судьбы вскоре после смерти отца его мечта обрела реальность. Одна из сестер матери помогла нам найти маленькую квартирку на чердаке в Бенсонхерсте. Арендная плата составляла, кажется, 34 долл. в месяц. Была лишь одна маленькая проблема: у нас не было доходов, из которых мы могли бы платить за жилье.

Мы выживали на то, что потом назвали пособием. К нам в квартиру приходили инспектора и проверяли, что за мясо лежит у нас в холодильнике. Предполагалось, что на наши доходы мы не можем позволить себе мясо приличного качества. Если вы жили на пособие, ваша бедность постоянно подвергалась проверке.

Моя мать была великолепной портнихой. За небольшие деньги она перешивала одежду нашим соседям. Но мы не должны были иметь дополнительного дохода. Если соседи снизу видели, что приближаются инспектора, они бежали к нам, чтобы предупредить, и мы поспешно прятали одежду, которую перешивала мать. Такие мелочи прекрасно запоминаются, когда растешь в бедности.

Вскоре после смерти отца я заметил, что плохо вижу. Вначале учитель пересадил меня на первую парту. Потом мне проверили зрение. Город Нью-Йорк приобрел для меня мою первую пару очков. Осуществлялось это так: в учреждении, которое тогда играло роль нынешнего департамента здравоохранения, тебе выдавали бумагу, с которой нужно было пойти в магазин оптики на 14-й улице в Манхэттене и получить очки бесплатно.

На пособие можно было получить только очки с проволочной оправой. Прозвище «Четырехглазый» и так было достаточно обидным. А проволочная оправа лишь ухудшала положение. Это было клеймо. Каждый, кто видел тебя в этой оправе, знал, что ты из бедных. Я ненавидел эти очки. Много лет спустя подобные оправы вошли в моду. Но вы не увидите ни одной моей фотографии в возрасте старше десяти в таких очках.

Теперь я осознаю, что нет ничего удивительного в том, что я не мог понять в полной мере все, через что пришлось пройти моей матери. Я был слишком занят тем, чтобы заставлять ее и всех остальных жалеть меня. Я потерял интерес к учебе – просто перестал читать. Вероятно, книги стали ассоциироваться у меня со смертью отца. Учился я хорошо, даже перескочил через третий класс. И вдруг моя мать стала просить учителей прощать меня за несделанные домашние задания, потому что я слишком подавлен семейной трагедией.

Все остальные плакальщики, читавшие молитвы по усопшим в синагоге Хопкинсона, были не моложе сорока. Исгадаль в’искадаш ш’мэй рабо… Я намеренно читал это так, чтобы вызывать жалость. Спустя много лет один мой товарищ-психолог предположил, что причиной этого могла быть обида – обида на отца за то, что он покинул меня. Но тогда я не проводил никакого анализа. Отец был мне другом, и все. Однако другого объяснения я сейчас найти не могу. Почему я не пошел на похороны? Почему не плакал? Ведь мы с отцом были очень близки. Я до сих пор помню, как сидел у него на плече на параде в День благодарения. Почему я стал использовать его смерть для того, чтобы получить какое-то преимущество в глазах других? Стараясь вызвать у окружающих жалость, я лишь проявлял еще большее возмущение его смертью.