А чем Россия не Нигерия? - [25]
К сведению г-на Паршева, Вильямс излучал бескрайний оптимизм в отношении будущего первого в мире социалистического государства. На основе своих мифических «прэцессий» он «доказал», что у нас климат меняется в сторону потепления, и примерно через 13-15 тысяч лет мы окажемся на экваторе. Напротив, на Северную Америку неудержимо наступает полярный холод, и через такое же время и даже несколько раньше территория США покроется льдом. Даже странно, что г-н Паршев не взял эту «теорию» Вильямса на вооружение. Но скорее всего он и Вильямса-то не читал.
Почему всё-таки в Советском Союзе процветали откровенно чуждые и враждебные науке «учения»: лысенковщина в биологии, вильямсовщина в почвоведении, марризм в языкознании? Дело не только в общих свойствах всех тоталитарных и деспотических режимов, при которых мнение начальства выступает единственным твёрдым критерием истины. Большую роль сыграли и особенности господствовавшей в СССР идеологии — марксизма-ленинизма.
Идеологию можно определить как систему общественно-политических убеждений или как способ ориентации человека в посюстороннем мире (в отличие от религии, ориентированной на вечность). Но в любом случае это не система знаний, то есть не наука. Само утверждение марксистов-ленинцев, будто они создали научную идеологию, должно настораживать. На вопрос, может ли идеология стать научной, следует отвечать примерно так же, как отвечал в известном анекдоте старшина на вопрос, летают ли крокодилы: «Летают, но низенько-низенько».
В состав идеологической мешанки временами могут попадать и некоторые элементы научных знаний, но в целом наука и идеология несовместимы. Цель науки — истина. Идеология же всегда обслуживает те или иные интересы и постоянно приносит истину в жертву этим интересам.
Однако марксизм претендовал на статус науки. Причём у бородатых основоположников — К. Маркса и Ф. Энгельса — попытка выдать свою ультралевую революционно-разрушительную идеологию за научную теорию, вероятно, не была сознательной маскировкой. Авторитет науки в середине XIX века нам сейчас трудно представить, настолько преклонялось перед ней тогдашнее образованное меньшинство. И Маркс не составлял исключения. Он с примерным трудолюбием занялся политэкономией и написал три толстых тома «Капитала» в надежде придать коммунистическому учению научное обоснование. Но фокус не удался. И дело даже не в том, что все свои основные положения Маркс и Энгельс изложили в «Манифесте Коммунистической партии» лет за 10 до того, как Маркс принялся всерьёз штудировать политэкономию. Такая последовательность применима и в науке. Сперва строится гипотеза, а потом проводят те эксперименты, которые призваны её подтвердить или опровергнуть. В современной физике такой подход безраздельно господствует. Но особенность марксистского учения в том, что оно принципиально непроверяемо: нет такого эксперимента, отрицательный результат которого послужил бы в глазах марксистов опровержением их теории. Отрицательных результатов в ходе марксистских экспериментов в различных странах получена тьма, но коммунистов это нисколько не задевает — знай талдычат своё. Таким образом, марксизм к науке никакого отношения не имеет, но под неё косит. То есть представляет собой характерный образчик лженауки.
На деле марксистское учение, особенно в его ленинско-сталинской разновидности, всецело держится на вере. Но этот факт коммунисты всегда старались тщательно скрывать. Более того, искренне верующие марксисты-ленинцы считали своё «передовое учение» образцом подлинной (классовой, революционной, преобразующей мир) науки. Причём чем ниже был у ленинца-сталинца образовательный уровень, тем крепче он верил в непогрешимость и научную обоснованность коммунистической идеологии. А в 1930-х годах советская партноменклатура на 60-70% состояла из людей с начальным образованием, возглавлял же её недоучившийся семинарист. Конечно, настоящую науку такие люди не понимали, а потому относились к ней враждебно. Зато «революционеры», сокрушавшие треклятую буржуазную науку и создававшие новую («упрощённую» и свободную от ненавистной всем марксистам математики), советскую, всегда могли рассчитывать на поддержку сверху. Ведь в конечном счёте прообразом всех подобных научных «революций» служила «революция», произведённая Марксом и Энгельсом в общественных науках.
И такие «революционеры» отыскались. Что объединяло Вильямса, Лысенко и им подобных, так это смелость невежества и крайняя категоричность и безапелляционность в суждениях. Они изрекали истину в последней инстанции и не считали необходимым указывать какие-либо факты в подтверждение своих завиральных идей — отчасти и потому, что таких фактов просто не существовало. Ещё одно неизменное свойство таких «народных академиков» — открытая враждебность к «чистой» (фундаментальной) науке. И Вильямс, и Лысенко твердили, что «чистая» наука бесполезна, а вот их «гениальные открытия» в кратчайшие сроки помогут производству. Конечно, чиновников это приводило в восторг. Ибо когда же отечественные чиновники не испытывали ненависти к науке и не провозглашали, что их цель — подъём производства?
