А будет ли удача? - [7]

— Ишь ты? — удивляется казак. — Тоже лошадь! Спаси и помилуй… И как персиянцы на них ездют.

— А ты, Иван, спробуй… — советует ему другой. — Спытай. Глядишь, и тебе приглянется.

— Тьфу ты! — Иван Ряднов, серьезный и обстоятельный казак, грозит насмешнику здоровенным кулаком.

Рябой рыжий казачок прыгает прямо под ноги здоровенному казаку.

— Федька! — строго приказывает Ряднов. — Осла кормить будешь. Вишь какой он тощий. Понял?

— Понял… — Казачок не спеша подходит к ослу.

Нещадно палит солнце.

— Как в сухой бане, — жалуется кто-то и вздыхает: — Ну и жисть, братцы! Когда же домой-то?

— Домой ищо рано. Не все дела ищо сделали… — поясняет обстоятельный Ряднов.

— А чего осталось?! — возмущается длинный, всегда чем-то недовольный Матвей Суслов. — Голь одна кругом.

— Тебе голь. А их благородию виднее. Прошлый раз хинное дерево нашли. Слыхал?

— Ну и што?

— Коль у тебя лихоманка какая случится, лечить станут… Понятие иметь надо!

— Одно и есть, что хина, — не унимается Матвей. — А цветья зачем берем?

— Цветья? — размышляет Ряднов. — Зачем, в самом деле, их благородие всякие цветочки, словно девка, подбирает? — И тут смекает: — Цветья тоже, значит, от хворобы!

— Дядя Ваня! — вступает в разговор Федька. — А я надысь ввечеру персианского черта видел. Величеством больше льва. Шерсть коротка. Глаза — уголья. Голос велик и страшен. А сам хвостатый и весь, весь в пятнах.

— Дурак ты, Федька, — спокойно отвечает Ряднов. — То большая персианская кошка. Пардус — по-ихнему.

— Чудно как-то… — тянет Федька. — Кошка, а зовут — пардус.

— Ну как есть дурак, — вздыхает Ряднов. — Для них, поди, тоже чудно, что вот тебя Федором величают.

— И ничего чудного тут нет, — серчает Федька. — А их дербентского хана, слышь, тоже так кличут: Фет Али Федор…

— Ух, — утирает глаза киснущий от смеха Ряднов. — Ну и скоморох же ты, Федька. А теперь скажи мне: если дербентский хан твой тезка, почему он лошадей тебе пожалел?

Федька разевает рот, чтобы все объяснить. Не он, мол, виноват, а их благородие: не захотел резать ханскую щеку, вот хан и не дал лошадей. Но казачок тут же спохватывается: как бы опять не попасть впросак. Чуть что, казаки над ним до упаду хохочут. А как смеялись они в караван-сарае! Федьке до сих пор вспомнить тошно.

Спустились они тогда с горы Биш-Бармак и решили в том сарае ночевать. Казачок притомился за день и сразу уснул. Спит спокойно, ничего не чует. А гнусу всякого в том караване — хоть метлой мети, хоть лопатой греби. Наутро глаза и нос у Федьки распухли. Казаки хохочут:

— Смотри, нос-то у тебя — слива переспелая.

— Федька! — зовет Ряднов. — Снеси письмо хану. Да поживей ворачивайся…

По жарким, пестрым улицам Баку плетется маленький казачок. Вопиют муэдзины, созывая верующих. Стонут нищие. Ругаются, стараясь перекричать друг друга, нарядные персы, возвращаясь с базара.

И сквозь этот невообразимый шум, гвалт, крики идет маленький казачок.

— Ибн алла, — каркает кто-то над самым ухом.

— Ибн алла, — гневно сверкнув глазами, проносится быстрый всадник, едва не задев Федьку лошадью.

Бакинские улочки так узки и запутаны, что, пройдя одну, не всегда попадешь в другую. Дома на них стоят как попало.

Чудная страна: и улицы чудные, и дома чудные, и люди чудные. Недавно Федька слыхал от казаков: «А платья персы носят озямные, киндячные, кумачные, кутнятые и опоясывают себя великими кушаками, а поверх кушаков шали вишневые, а на головах чалмы. На ногах чулки да башмаки, а женки ходят, закрывшись в тонкие платки. Лиц и глаз не видать. Чудно».

— Ибн алла, — снова кричат из-за угла.

Федька в испуге шарахается в сторону и больно зашибает ногу. Как же он теперь в гору полезет? Казачок садится на землю, дует на ушибленное место:

— Фу… у верблюда боли, фу… у осла боли…, фу… у хана боли…

Проходит мимо перс, останавливается. В изумлении вздыхает. Аллах, как странны эти русские! Подумать только, как они молятся: плюют и дуют на ногу.

Передохнув, Федька встает, вприпрыжку несется к ханским хоромам.

Начальник ханской канцелярии пристально смотрит в окно:

— Проклятые гяуры, они смеются над нами. Кто позволил им, неверным, без почтения относиться к знатному бакинскому властителю — прислать какого-то мальчишку?

Мухамед Оглы велик и тучен. Его толстый живот напоминает огромную бочку. Сверху он, словно обручем, стянут тугим красным поясом. Но пояс все равно не помогает: когда Мухамед сердится, живот раздувается так, что того гляди лопнет. Впрочем, это одна из любимых забав владыки — так злить толстого Мухамеда.

«Бакинский дьявол! — шепчет, негодуя, Мухамед. Такой же дьявол, как и его родственник Фет Али! Оба они два уха одного безумного верблюда. Они всегда заодно. Фет Али недоволен русскими, и наш тоже их гонит. А впрочем… Кто их сюда звал? Кто?» — Тучный Мухамед начинает пыхтеть.

Недавно хан дал приказ: впредь сноситься с русскими только «через переписку». Но русские пишут вот что:

«Мы должны, мы обязаны обследовать берега Каспия, а также земли, к ним прилегающие. Наш долг перед отечеством и наукой сего требует…»

Мухамед протягивает толстую волосатую руку к кувшину и отчаянно кричит. Он делает так всегда, прежде чем пить вино. Ведь Мухамед турок. А верующим в коран и аллаха запрещается пить вино. Но когда Мухамед кричит, душа его уходит в пятки. Теперь он может пить вина сколько захочет. Его верующая душа не знает, что совершает его неверующее чрево.