А.А. Фет: очерки жизни и творчества - [5]

Ранняя трезвость скептической мысли исключала для Фета серьезное увлечение и религиозно-философскими концепциями и социальными утопиями, завоевывавшими умы и сердца его сверстников. Другое мощное увлечение противостояло в его душе «прозе жизни» упоение поэзией и жажда творчества, начавшиеся еще в пансионе Крюммера. Поэзия, казалось бы, была далека от того склада личности, какой вырабатывался в Фете под ударами судьбы. И одним из непреложных догматов стало для Фета на всю жизнь отделение глухой стеной «поэта» от «человека».

Погодин показал тетрадь стихов Фета Гоголю. Гоголь сказал «Это несомненное дарование». По указанию Фета в письме к Полонскому от 23 мая 1888 г., это произошло в декабре 1838 или в январе 1839 г.

Увлечение поэзией, возникшая вера в свое поэтическое призвание были, конечно, причиной выбора факультета. Впрочем, «словесные науки» мало захватывали Фета учился он плохо и вместо полагавшихся тогда четырех провел в университете шесть лет. Но эти годы были периодом большой поэтической работы и быстрого роста поэта. «Вместо того, чтобы ревностно ходить на лекции, я почти ежедневно писал новые стихи», — вспоминал впоследствии Фет об этом времени.

Большую роль в развитии таланта и интереса к поэзии сыграло сближение Фета со студентом-однокурсником Аполлоном Григорьевым, даровитым поэтом, впоследствии выдающимся критиком. Подружившись с ним, Фет стал просить А. Н. Шеншина поместить его к родителям Григорьева на полный пансион. В мезонине григорьевского дома в Замоскворечье, бок о бок с Аполлоном, Фет прожил свои студенческие годы.

Аполлон Григорьев был центром кружка молодых студентов, из которых многие впоследствии создали себе имя в науке, литературе, публицистике (Я. П. Полонский, С. М. Соловьев, К. Д. Кавелин, В. А. Черкасский и другие). В кружке господствовали философские, эстетические и поэтические интересы. Философией Фет в те годы не интересовался, гегельянской атмосфере григорьевского кружка остался чужд; с Григорьевым его сближала преданность поэзии «Связующим нас интересом оказалась поэзия, которой мы старались упиться всюду, где она нам представлялась, принимая иногда первую лужу за Ипокрену».

Было у друзей нечто сходное и в социальной биографии, столь мучительной для Фета. Аполлон был незаконным сыном своих законно женатых родителей. Он родился от связи своего отца с дочерью крепостного кучера. Когда это стало возможным, отец Григорьева женился на ней. Сын потомственного дворянина, Аполлон Григорьев числился мещанином. Его это, вероятно, нимало не беспокоило, но Фету, надо думать, легче дышалось в семействе тоже «неправильном».

Для Григорьева, юного идеалиста, склонного к мистицизму, Фет был демоном-искусителем, разрушавшим его веру своими сарказмами. «Помнишь, — пишет Фету Полонский, — как ты нашел Григорьева в церкви у всенощной, и, когда тот, став на колена, простерся ниц, ты тоже простерся рядом с ним и стал говорить ему с полу… что-то такое Мефистофельское, что у того и сердце сжалось и в голове замутилось…».

Никто в те годы не знал Фета так близко, как Григорьев. «Я и он — мы можем смело и гордо сознаться сами в себе, что никогда родные братья не любили так друг друга», — записывает Григорьев в 1844 г. в своих дневниковых «Листках из рукописи скитающегося софиста». Тем значительнее для нас характеристика личности Фета, написанная Григорьевым через год с чем-то после конца их совместной жизни.

В 1-м номере журнала «Репертуар и пантеон» за 1846 г. Григорьев поместил рассказ «Офелия. Одно из воспоминаний Виталина». Рассказ этот очень точно биографичен, что подтверждается полным совпадением событий, описываемых в нем и в автобиографической поэме Фета «Студент» (1884), где главными персонажами являются Фет и Аполлон Григорьев.11

В рассказе Григорьева Фет выведен под именем Вольдемара. Вот что говорит о нем Григорьев

«Он был художник в полном смысле этого слова; в высокой степени присутствовала в нем способность творения <…>. С способностию творения в нем росло равнодушие. Равнодушие ко всему, кроме способности творить, — к Божьему миру, как скоро предметы оного переставали отражаться в его творческой способности, к самому себе, как скоро он переставал быть художником. Так сознал и так принял этот человек свое назначение в жизни… Страдания улеглись, затихли в нем, хотя, разумеется, не вдруг. Этот человек должен был или убить себя, или сделаться таким, каким он сделался <…>. Я не видал человека, которого бы так душила тоска, за которого бы я более боялся самоубийства <…>. Я боялся за него, я проводил часто ночи у его постели, стараясь чем бы то ни было рассеять это страшное хаотическое брожение стихий его души».

Начать ту беспрерывную тяжбу со злой судьбой, которая красной нитью прошла через его дальнейшую жизнь, Фет не спешил. Пока в его жизни был один центр — поэзия. Видимо, думая о будущем, он еще надеялся на свой талант, быстро крепнувший и получавший признание. Поэзия, мечталось, принесет и «громкую славу», и «независимую будущность». «…Теперь мечты о литературной деятельности проникли и заняли все мое существо, иначе бы мне пришлось худо», — пишет Фет И. Введенскому в ноябре 1840 г.