9 жизней Антуана де Сент-Экзюпери - [31]

«Цитадель» (1948)

Глава 9. «Человеческий муравейник»: растворимый мир

Лиссабон – Нью-Йорк – Монреаль – Бевин Хаус – Маленький принц – Добродетель роботов

ЗНАЧИТ, НУЖНО УЕЗЖАТЬ. Раз он не может присоединиться к генералу де Голлю и не желает ни в коем случае участвовать в зверской политике режима Виши, он иначе будет общаться со своими. Он останется рядом, рядом с сожженными деревнями, с людьми, которых бросили в страшном беспорядке на дорогах Франции. Он будет нести в своем сердце сирены, которые нарушают ночную жизнь провинциальных городов. Его единственный багаж – это чемодан и черная тетрадь, скрепленная упругой резинкой, с рукописью, которую он уже тогда называл своей посмертной работой. Это «Цитадель». Но он все еще сохранял тысячу связей с родиной.

5 ноября 1940 года он покинул Францию, чтобы попытаться добраться до Соединенных Штатов. Первым городом на его пути был Алжир. «Аэропосталь» и кофе с Мермозом после ночных дежурств – это теперь лишь воспоминания. Он измерял расстояние, которое отделяло героическую эпоху, которую он знал, от той, где все развязано, где все разобрано на части. Следующие этапы его путешествия – Танжер, затем Лиссабон. Он останется почти на месяц в португальской столице.

Этот город привел его в отчаяние, и его страдания и несчастья там удвоились. Создавалось впечатление, что там вокруг одни лишь фантомы, призраки ушедшей эпохи. Лиссабон отвергал все из того ужаса, что назревал и уже показывал себя на улицах, полных славы прошлых веков, как будто немецкие эскадрильи могли отступить перед этими театральными декорациями. Вечером он поехал в Эшторил и, стоя рядом с казино, смотрел на всех этих людей, что бежали, словно зайцы, отказавшись от каких-либо страданий на земле. «А теперь в двух шагах от меня казино Эшторила каждый вечер наполняли привидения. Неслышные «Кадиллаки», притворяясь, будто им есть куда спешить, подкатывали по мельчайшему песку и высаживали их у подъезда. […] Я глядел не с возмущением и не с насмешкой, но со смутной тревогой. Так тревожно бывает глядеть в зоологическом саду на последних потомков какой-нибудь вымершей породы». В самом деле, куда идут все эти люди? Его печаль, его тоска происходили из чувства одиночества, от отсутствия кого-то, с кем можно было бы поговорить о том, что его увлекало, из-за того, что никто не мог понять цивилизацию, ради которой он будет готов отдать свою жизнь.

27 ноября его смятение стало удушающим. Он выступил с лекцией перед студентами французской школы в Лиссабоне и при этом расплакался при упоминании об Анри Гийоме. В то самое утро он узнал о его исчезновении. Он потерял друга и доверенное лицо, последнего, кто после смерти Мермоза мог бы его понять. Последнего, с кем можно было поделиться воспоминаниями о славной эпохе «Аэропосталь». Теперь только он один будет носить это в себе. И эти воспоминания не станут источником обычной меланхолии, это будет – как нож, вонзенный в плоть. Гийоме перевозил нового французского верховного комиссара в Сирии, и его самолет был атакован итальянским истребителем[52]. Самолет без вооружения не мог сопротивляться. Он быстро погрузился в море, в то время как Гийоме еще посылал сообщение, зовя на помощь: «Обстреляли Самолет в огне SOS». Ночью Сент-Экзюпери написал Нелли де Вогюэ: «Гийоме умер. Сегодня вечером мне кажется, что у меня больше нет друзей».

Он чувствовал, что это исчезновение еще на шаг приблизило его к его собственному концу. Эта смерть лишила его части его собственного существа, и он, как он сам написал в своем письме, отказывался считать его одним из «отсутствующих навсегда», одним из «гостей, переселившихся в вечность». Потом он напишет: «Пилот Гийоме – последний друг, которого я потерял, был сбит во время почтового рейса. Боже мой! Я буду носить траур. Гийоме уже не изменится. Никогда уже он не появится здесь, но никогда и не будет отсутствовать. Я убрал его столовые приборы, эту ненужную уловку на моем столе, и он стал моим подлинным мертвым другом». О Боже, да, он его оплакивал, конечно, и он будет продолжать это делать во время пребывания в Нью-Йорке. Историческая трагедия усилилась личной трагедией. Она поставила их в одну плоскость. И он теперь будет лишь свидетелем того, как рушится цивилизация, как людей бросают на растерзание львам, но он еще увидит, что и его существование разрывается таким же образом. Он будет страдать от того же, от чего страдает его народ, узнает внутреннюю тьму, которая, по сути, будет такой же кромешной, как и в городах Франции.

Именно в таком состоянии духа 21 декабря 1940 года он взошел на борт «Сибонея», который через десять дней доставил его к нью-йоркским берегам. На корабле дискомфорт, чувствовавшийся в Лиссабоне, только усилился. Португалия преследовала его. Тут все играли в живые существа, но он испытывал неприятное ощущение, что персонал мертв, что моряки находятся на корабле-призраке. «Этот корабль перевозил с одного континента на другой растения без корней, – писал он. – Я говорил сам себе: «Я готов быть путешественником, но я не желаю быть эмигрантом». В самом деле, он был далек от того, чтобы, бежав, разделить судьбу своих соотечественников, он плыл, думая остаться в Нью-Йорке лишь на несколько месяцев. Он, конечно же, не хотел, чтобы созданные им отношения развалились. Он знал, что без них он – ничто. Он уже начал чувствовать боль от этой удаленности, к которой добавилась тревога, последовавшая за гибелью Гийоме. Вот его слова: «Я чувствовал угрозу самой своей сущности, связанную с хрупкостью далеких полюсов, от которых я зависел». Он думал про бретонских моряков в XVI веке, которые огибали мыс Горн. Подобно им, он жил только ради возвращения. «Отплывая из гавани, они уже начинали свое возвращение, – думал он. – Ведь это возвращение они подготавливали, ставя своими огрубелыми руками паруса». Кинорежиссер Жан Ренуар, с которым он делил одну каюту, напоминал ему об этом, ибо ни тот, ни другой не забыли про обязанности, которые связывали их с Францией, с цивилизацией, из которой они происходили.