9 1/2 недель - [11]

Он вынимает палец у меня изо рта, улыбается мне и, держа руку над моей тарелкой, говорит:

– Вытри меня.

Я заворачиваю его руку в салфетку, как будто хочу остановить кровь. И тут внезапно снова вижу себя привязанной к кровати, прикованной цепью к столу или умывальнику, всю в брызгах от его душа, который шумит у меня в ушах; на моей верхней губе выступают капельки пота, глаза закрываются, приоткрывается рот; да, себя, привязанную, обнаженную, исполосованную ремнем; привязанную и доведенную до одного-единственного навязчивого, неодолимого ощущения: желания, которое заполняет меня всю.

– Не забывай, – говорит он мне. – Я хочу, что бы иногда ты вспоминала днем, что ты есть. – И добавляет:

– Пей кофе.

Я важно цежу тепловатую жидкость, как будто я в самом деле мне на это нужно было его разрешение. Он выводит меня из ресторана. Два часа спустя, не в силах больше терпеть, я звоню ему. Я так и осталась под его влиянием. Просмотрела записи в календаре, долго глядела в окно, считая окна здания напротив. Трубку телефона не поднимала. Его секретарша сухо предупреждает меня, что через пять минут у него деловое свидание. Потом я слышу его голос. Я говорю ему почти шепотом:

– Ты не смеешь так поступать со мной.

Короткое молчание.

– Сегодня вечером я приготовлю креветок, – медленно отвечает он. – Думай об этом.

* * *

Этот завтрак послужил поворотным моментом. С этой минуты стало ясно – нам обоим, – что жизнь моя четко делится на: с ним, и без него. И это было ошибкой – и, быть может, ошибкой опасной – пытаться их смешать. День за днем и неделю за неделей обе части моей жизни находились более или менее в равновесии. Чем более насыщенными и «фантастическими» становились наши ночи, тем глубже погружались в грезы мои рабочие дни.

Впрочем, эти грезы были довольно приятны. Я чувствовала себя гораздо лучше, чем тогда, когда моя работа, клиенты, казались мне «серьезными» и «настоящими». Погруженная в себя, я была спокойна и расслаблена. Я даже получила один раз прибавку к жалованью, помирилась с сотрудником, с которым у меня были нелады. Работала я без перерывов и не уставала. Мелкие неприятности, которые в другое время привели бы меня в отчаяние (клиент забыл позвонить, что-то не ладится с другим, капнула кофе на блузку), теперь казались мне лишенными какого бы то ни было смысла, для меня больше ничто не имело значения.

Действительность днем была для меня окрашена в мягкие и нежные тона. То же можно сказать и о завтраках: я ела, безо всякого напряжения разговаривая с друзьями, клиентами, сотрудниками. Я шла по переходам метро, отмечая про себя случайную игру света и темно-синий цвет стен. На улице мне вдруг казался очаровательным желтый цвет такси (однажды я насчитала подряд девять машин на Парк Авеню). Я жила в городе мечты, в котором мусора не было, в городе, словно увиденном глазами наркомана, или очень близорукой женщины, вышедшей на улицу без очков. Толпа автоматически – и любезно – расступалась передо мной. Каждый день я видела новый фильм, фильм без сюжета, или с сюжетом настолько слабо намеченным и неопределенным, что он меня не трогал; это были часы, украденные у действительности, чуждые тому, что действительно было значимо в моей жизни, – ночам, имевшим, в отличие от дней, неумолимо логичный и живой «сюжет».

Да, ночи были действительностью: острые, как бритва, ослепительно яркие и четко очерченные. Разные пейзажи, разные страны: жара, страх, холод, удовольствие, голод, страдание, желание, всепоглощающее, сметающее все наслаждение.

То острый перец, вызывавший у меня икоту, то паприка, сжигавшая мне гортань, то шабли, похожее на золотой дождь, омывший мои голосовые связки, то шоколадный торт, который он испек сам, доставивший мне ни с чем не сравнимое удовольствие. Мое тело, живое, покорное, готовое превратиться в пламень или в лед по его желанию. Каждый вечер, глядя на себя в зеркало – еще с пеной шампуня на сосках и лобке, со спокойно сложенными ладонями и запястьями, отныне привыкшими быть вместе, которые я подставляла стальным наручникам столь же естественно, сколь мои волосы привыкли, что их расчесывают серебряными щетками – каждый вечер я смущалась при виде своей собственной красоты.

Много лет тому назад, уже освободившись от тяжелых комплексов подросткового возраста, я внимательно изучила свое тело и нашла, что оно «вполне». Я, конечно, знала, что какие-то части его выглядели бы лучше, если бы они больше соответствовали друг другу, но уже больше десяти лет это несовершенство меня мало трогало. Всякий раз, когда я критиковала себя, я тут же говорила себе, что каждый недостаток искупается каким-нибудь достоинством: таким образом я приходила к весьма приемлемому равновесию. Но теперь, под действием его глаз и его рук…

Я никогда не прыгала через скакалку, не бегала в парке. С тех пор, как я стала взрослой, я не менялась в весе и жила, так сказать, в одном и том же теле. Теперь это было все то же самое тело, но неузнаваемо изменившееся: гибкое, изящное, гладкое, обожаемое. Часть руки, переходящая в локтевую впадину, где две голубоватые жилки просвечивали сквозь матовую, восхитительно нежную кожу; шелковистый живот и изысканная кривая линия, переходящая в бедра; предплечье, тесно прижатое к груди, образующее с ней нежную складочку, похожую по форме на завиток волос на лобке совсем юной девушки, и глубокая овальная ямочка на внутренней поверхности бедра над коленом, пушистая на ощупь, с самой тонкой, белой, с самой чувствительной в мире кожей…