42 - [28]

Такова одна из самых прелестных наших теорий, увядшая, не успев распуститься. Но почему в моем сне передвигаются еще шестьдесят семь человек? Одни и те же. Итак, просыпаешься в здравом уме и, как обычно, плетешься в туалет, чтобы — по старой привычке стоя — вернуть телу легкость. Результат — как если справить нужду внутри прозрачной телефонной будки, почти уткнувшись носом в стенку. Наша важнейшая заповедь гласит: уважай практику. То есть садись и помни, что спуск работает только раз. Надо или каждый день переезжать в новый номер, или гостить по разным туалетам. Купаться в бассейне или в Женевском озере, которое всякий раз смягчается при нашем появлении. Судьбоносные вопросы множатся. Белья в чемодане хватает на первые четыре дня. Потом приходится идти за покупками. Рубашки, блузки, футболки, брюки, юбки, туфли, все новенькое и бесплатное. Конечно, можно постирать одежду руками, но высыхать она будет только на теле. Самые чистоплотные стали вскоре подворовывать из бельевых шкафов людей подходящей комплекции. Мне хватало универмагов и специализированных магазинов. Все-таки стояло лето, во многих отношениях удачная пора, благоприятная, как палящее пять лет подряд солнце. Поначалу мы охотно забавлялись игрой «Могло быть и хуже», как, например, в ту белую ночь, когда, расположившись со Шпербером, Дюрэтуалем и рыжим Хэррие-том в отменном винном погребе одного банкира, рисовали себе ливень от Афин до Копенгагена, бесконечную зимнюю ночь при —20°, снежную бурю или артобстрел града, этакие свисающие с небес гигантские доски с гвоздями, в которых мы прорубаем путь ледяными мачете. Шесть утра в Женеве тоже было бы малоприятной ситуацией, со скудными завтраками на много километров вокруг и нормальными обедами лишь в Томске или Новосибирске. Путешествие в ночи до Балтийского моря по наиболее изъезженным и освещенным дорогам. (Мы не оставляем дыр в конусе наличного света.)

Ни на одном из тогдашних собраний не прозвучало ничего нового, ничего обнадеживающего. Мы все еще живем, все еще дышим и ходим — такова была все та же чудовищно хорошая новость. За ней следовали привычные чудовищно плохие новости, а именно, что ни на одной площади, ни на одной улице, ни в одном доме не удалось обнаружить никого живого и незамершего (кроме давно знакомых нас), что наиточнейшие часы, добытые разумными ЦЕРНистами в их хронометражном Эльдорадо, часы, показания которых считываются с максимально возможного расстояния, дабы не смутить осциллограф, не показали ни малейшего прогресса (или регресса), что с каждым днем законы новой физики, все безумнее и привычнее, так же верны для каждого из нас, как в первый день на Пункте № 8. Мы по-прежнему одним щелчком гасили экраны, превращали батареи в свинцовые чурки, беззвучно орали внутри наших звукоизолированных клеток. Такое положение дел нас вначале не печалило, хотя сами мы старились или по меньшей мере изменялись во времени (волосы, ногти, мало-мальски твердая уверенность, что сердце по-прежнему бьется, и, в конце концов, месячные у наших привилегированных женщин), при том что фотоэкземпляры, кажется, чувствовали себя под палящим солнцем так же бодро, как кубики льда, выуженные из стакана с лимонадом и в качестве эксперимента положенные на мраморную столешницу в кафе. Один ЦЕРНист, каждую светлую ночь спавший в зашторенной спальне собственного дома рядом с принесенной из сада женой, весьма и весьма личным образом открыл тот факт, что и вещи, и живых существ — которых Шпербер с присущей ему деликатностью сравнил с гниющими в корзинке фруктами — мы инфицируем временем (быстро темнеющий срез яблока в руке). Ледяная женщина молча тает в наших объятиях, а после самоотверженного эксперимента Пэтти Доусон, ради которого она положила на лопатки свежевыбритого, но очевидно буйноволосого Адониса средиземноморского разлива и ночь за ночью спала рядом с ним, так что ему вскоре понадобился брадобрей, нам пришлось признать, что мы в состоянии хронифицировать замерших болванчиков, заключить их податливые тела в реторты слепого времени. Если притронуться лишь к ВАШЕМУ запястью, в нем не будет пульса. Только тесно прижатая, если нам этого захочется, только голая, вдавленная в ВАШЕ голое тело, грудь, только предельная близость двух торсов вызывает в ВАС подобие жизни, спотыкающееся, неглубокое, пугающе ненадежное биение сердца в коме, привыкнуть к которому невозможно.

9

За тринадцать недель я потерял столько надежды, что был готов покинуть Женеву. До меня ушли уже несколько человек. Соблюдая наше простейшее календарное правило через 24 часа вычеркивать следующий день нулевого года, я получал 22-е число, среда. Старожилы не помнили такого жаркого ноября в этих краях — пожалуй, самого жаркого за последние тысячелетия. Планировалась крупная конференция, потлач, как выражался Шпербер, и я решил объявить на ней об отбытии, согласно рекомендациям клана Тийе об упорядоченности или как минимум анонсе экспедиций. Последнюю неделю я жил в отеле «Берж», так что до места проведения конференции было рукой подать. Перекинув через плечо несколько наивно (с высоты сегодняшнего профессионализма), но все-таки не совсем бессмысленно упакованный рюкзак, я спустился по мраморной винтовой лестнице в фойе, чтобы немедленно взбежать по ней обратно за хронометрическим зайцем Пьера Дюамеля, которому иначе суждено было бы сидеть на ночном столике графини (титулованной так мною за несметные бриллиантовые кольца и нежный норковый мех в капельках росы), не выдавая своего беспокойства даже тихим тиканьем, пока его вновь не обхватит хронифицированная ладонь. И опять две пожилые дамы наверху лестницы разглядывают в нише водянисто-блеклый рисунок аттического храма. Двое ливрейных и толстый мальчик, вжимающий лицо в прутья балюстрады. Но им, как и пятерке тускло-серых бизнесменов, звездообразно загораживающих вход, не под силу затормозить мой порыв. На набережной Берж я знаю всех и каждого и мог бы пройти там с завязанными глазами или уткнувшись в газету, если бы несколько недель тому назад вчерашний день с его чахоточными героями новостей не превратился бы в каменный рельеф, всемирный Пергамский алтарь с запечатленными битвами и интригами новопредставленных держав. Сегодня заинтересовать нас может лишь локальное приложение, посвященное нашей форме внешнего времени: вид пространства в разных местах.