40 австралийских новелл - [4]

Быть может, я неправ, задумываясь над тем, не трудно ли будет русским читателям воспринимать подтекст этих намеков. Ведь, в конце концов, молчание — великий международный язык. Я вспоминаю некоторые свои встречи с людьми, языка которых я не знал, вспоминаю, насколько наше общение часто бывало глубже оттого, что речь не мешала убедительному языку взглядов.

Я много говорю о чувствах, так как чувства больше всего интересуют австралийского писателя. Он не особенно старается внушить свои идеи, взывать к разуму читателя, но совсем не потому, что он сам недостаточно интеллектуален. Если здесь уместно обобщение, то, пожалуй, можно сказать, что австралийцы обладают острым умом и проницательностью. Австралия, например, дала много крупных ученых в области точных наук, зато ее вклад в развитие более абстрактного мышления весьма незначителен. Если австралийского писателя мало занимают отвлеченные идеи, то это объясняется тем, что он считает своим призванием писать о простом человеке, а простой человек живет скорее чувствами и инстинктом, чем идеями. По этой же причине наши писатели показывают главным образом простые чувства: их не особенно интересуют сложности, изощренность или даже бурные страсти. Самые повседневные проявления товарищества, скромная чуткость, сердечность, не нуждающаяся в словах, — вот их стихия.

И все же мне кажется неправильным заявить бесстрастным языком критика, что австралийские писатели ограничиваются простой зарисовкой характера. Мне бы хотелось и это объяснить на примере.

Австралийцы, заполнявшие трибуны стадионов во время Олимпийских игр, были восторженными и тонкими ценителями спортивного мастерства, так как австралийцы буквально одержимы спортом. Поэтому они восхищались достижениями толкателя ядра О’Брайена, который с удивительной

Грацией и точностью продемонстрировал свою огромную силу и дал максимум возможного; невиданной стремительностью и ловкостью индийских хоккеистов и уверенными, плавными движениями австралийских пловцов. Но самыми бурными аплодисментами они наградили необычайную выдержку Владимира Куца. Они аплодировали с таким жаром не просто победителю и не из‑за того, что восхищались совершенством его стиля, потому что главным здесь был не стиль. Куца полюбили за его необычайную выдержку. Отчасти это объяснялось тем, что австралийцы ценят смелость и выдержку, но здесь было и нечто большее. Благодаря этим чертам характера они почувствовали в нем настоящего человека; они увидели силу его личности, а в спорте, как и во всем другом, австралиец всегда ищет человека, а не просто чемпиона, он радуется проявлению его человеческих качеств. Аплодисменты, которыми наградили Куца, говорили: «Вот настоящий человек».

Но и Куц — во всяком случае так мне показалось — почувствовал и понял особое значение аплодисментов. Он ответил откровенно и весело, как истый моряк. Когда он с удивительной легкостью пробежал круг почета, приветственно помахивая сжатыми над головой руками, зрители могли понять его неправильно: в Австралии на спортивных соревнованиях не принято проходить круг почета, и зрители могли подумать, что он кичится победой, а это немедленно вызвало бы презрение. Но они правильно поняли его, потому что теплота ответа Куца убедила их в том, что он тоже понял их чувства. И тогда их аплодисменты приобрели уже новый смысл. Они говорили не «вот настоящий человек», а «вот настоящий «коббер», а это высшая похвала в устах австралийцев.

Это был мимолетный эпизод, о котором, казалось, забыли через пятнадцать минут, когда 90 ООО австралийцев сосредоточили всю свою волю на неотложной задаче: им нужно было силой своего желания перенести через препятствия на беговой дорожке к золотой медали свою соотечественницу Шэрли Стрикленд. Ведь Шэрли — тоже настоящий человек, и ее поражение было бы ударом не только для их патриотической гордости.

И все же эпизод с Куцем не прошел бесследно. Он остался в моей памяти до странности живым, я говорю «до странности», потому что, в конце концов, какое значение имеет бегун или толпа, приветствующая его? И все же много лет

Спустя старики будут рассказывать внукам, что видели, Кай Куц брал дистанцию. Внукам будет скучно слушать об этом, у них уже будут свои любимые спортсмены, и деду не удастся передать им то волнующее чувство, когда Куц и зрители говорили друг другу без слов: «Мы— «кобберы».

Я сделал это отступление вовсе не для того, чтобы отдать дань австралийской страсти к спорту. У меня была другая цель. То, что относится к австралийскому любителю спорта, верно и для австралийского писателя. Он любит говорить читателю: «Смотрите, я нашел настоящего человека! Я хочу показать вам его личные качества». Для этого ему нужно застать своего героя в момент, когда в нем проснется чувство, когда в его душе пробудится чуткость. Быть может, именно поэтому он так любит писать о детстве.

Француз, прочитав эти рассказы, может удивиться, для чего они вообще написаны, ведь в них так мало интеллектуального содержания, которое французы ищут в литературе. Но если австралийский писатель чувствует, что он может сказать: «Вот настоящий человек!», то он и его читатель вполне довольны.