33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине - [30]

Вяземский сидел рядом с Штином, с опущенной головой и зажатыми между колен ладонями. Он молчал, но в воздухе так и витало, мол: «Виноват, господин капитан!» С верхней полки на них свесился новичок в их роте – инженер-капитан Гвоздецкий, который оказался весельчаком.

– Как же это можно, уважаемый Гоша, так неосмотрительно оставить бутылки, и без присмотра? Непозволительно так… – отчитывал Штин. – Где нас ещё будут ждать господа консула, с подарками, а иногда хочется выпить, а иногда это… – Полезно! – вставился сверху Гвоздецкий.

Штин замолчал и снизу вверх уставился на Гвоздецкого.

– Виноват, господин капитан. – Гвоздецкий увидел, что он вставился не вовремя.

– Вот, посмотрите, одна бутылка уже почти пуста… – После секундной паузы Штин снова взялся за Вяземского.

– Это я! – утренним голосом прохрипел Михаил Капитонович, он понял, что стариком в его сне было бормотание Штина.

– Что – я? Доброе утро, Михаил Капитонович! Это вы? Что вы?

– Это я ночью брал виски, я перелил во фляжку, вот. – Сорокин пошарил рукою за спиной и показал полную фляжку. Штин и Вяземский с облегчением вздохнули. Вяземский выпрямился и с благодарностью улыбнулся Сорокину.

– Доброе утро, Михаил Капитонович!

– Доброе, господа, доброе…

– Хотя доказано, что утро добрым не бывает! – снова сверху вставился Гвоздецкий.

Вяземский прыснул в кулак и улизнул. Сорокин смотрел на Штина. Штин с открытым ртом снизу вверх смотрел на Гвоздецкого, потом повернулся к окну, с выражением досады и безнадёжности ударил себя по коленям и шумно со свистом, как паровоз, выдохнул.

– В конце вагона… там, принесли бак воды, можно умыться, – сказал Гвоздецкий Сорокину и пружинисто спрыгнул с полки.

Когда Сорокин с умытым и свежим лицом вернулся, Штин молча слушал Гвоздецкого.

– …всё расхищено, растрачено и уничтожено. Государственная касса окончательно пуста. От средств и припасов на казённых и таможенных складах ничего не осталось. Железная дорога влачит жалкое существование, – Гвоздецкий показал на окно, – сами видите… Морское судоходство, от которого Владивосток имел основной доход, сократилось на семьдесят процентов, и печальные остатки его требуют фундаментального ремонта при отсутствии на то каких-либо средств, – я инженер и знаю это не по слухам. Казённые предприятия дают огромные, ничем не оправданные убытки; государственные учреждения дезорганизованы, значительная часть населения – развращена демагогией власти… безработица растёт не по дням, а по часам. Возрастающая бедность для массы населения неизбежна и неотвратима…

– Это вы о чём, господа? – спросил Сорокин, он уже сидел напротив.

– Одинцов! – громко позвал Штин, и из-за перегородки выскочил маленький худенький мальчишка в солдатской форме, не по размеру большой на его тощенькой фигуре. – Господину поручику принеси, что там – хлеб, каша, колбаса, чем нас сегодня кормят господа интенданты?

Одинцов щёлкнул, а точнее, бякнул каблуками сапог, видимо, и они были ему велики, и убежал.

– Освежитесь, Михаил Капитонович? – спросил Штин и достал бутылку виски.

Сорокин вопросительно кивнул в сторону убежавшего солдата.

– Вы, Миша, видимо, допоздна не спали, а утром всё проспали. У нас пополнение, а у меня даже денщик, вот так!

Сорокин понимающе кивнул.

– Так что? – снова спросил Штин.

– Я бы сначала чего-нибудь съел…

– Ха, господин поручик, – хохотнул Гвоздецкий, – съесть, а потом выпить – это не освежиться, а просто выпить и закусить!

Сорокин улыбнулся и кивнул – Гвоздецкий с его задорным характером был ему симпатичен. Он был представлен вчера, перед самой посадкой в поезд, и, когда расселись и поезд тронулся, оказалось, что киевлянин Николай Николаевич Гвоздецкий – весельчак и большой знаток анекдотов, в особенности еврейских.

Сорокин ел и тоже слушал Гвоздецкого, тот рассказывал о том, что происходило в течение последних шести месяцев во Владивостоке. Он говорил быстро: то серьёзно, то пересыпая свой рассказ шутками и анекдотами: из местной жизни, а иногда из своей прежней – киевской. Штин спросил его, каким образом он из Киева оказался здесь на Дальнем Востоке. Гвоздецкий рассказал, что из Крыма он не поплыл с остатками войск Врангеля в Турцию, а окольными путями вернулся на родину, в Киев.

– А там творилось что-то невообразимое… – с грустной улыбкой произнёс он, и в этот момент поезд остановился.

Все посмотрели в окно. Туман не только не рассеялся, а, казалось, стал гуще. За окном на траве стояла фигура в пехотной шинели с винтовкой у ноги и какой-то тряпкой на штыке.

– По-моему, мы приехали, – сказал Штин и ушёл.

Через несколько минут он вернулся, Гвоздецкий в это время рассказывал о том, как в Киеве и в Одессе ЧК расстреливала, как он сказал, русских, начиная с тех, кто ещё не кончил гимназию, и включая всех, кто носил шляпу, ходил с портфелем или был похож на офицера.

– Тогда, господа, я не выдержал, добрался до Одессы, потом в Бессарабию, оттуда через Дунай и из румынской Констанцы…

– Извините, Николай Николаевич, – перебил его Штин, – вы сейчас доскажете, меня вызывают в штаб к Молчанову, оказывается, господа, мы остановились в пригороде Никольска-Уссурийского. Думаю, через час-полтора я буду.