3 ½. С арестантским уважением и братским теплом - [92]

Удивительно, как дети запоминают некоторые вещи. Когда на первое свидание приехал старший сын Степан, он сразу стал спрашивать:

— Папа, когда ты приедешь с работы?

Детям, конечно, говорили, что я просто в очень долгой командировке.

— Приеду, когда ты научишься плавать, чтобы мы пошли поплавать с дельфином.

— Ага, хорошо.

И с тех пор он каждый раз говорил:

— Папа, я еще не научился плавать, но обязательно научусь. Ты это в расчет не бери, если хочешь вернуться с работы прямо сейчас, возвращайся.

Очень тяжело все это. От детей такая нежность исходит, когда они говорят:

— Папа, а может, ты приедешь, я так по тебе скучаю! Мы так тебя любим!

А ты говоришь:

— Я не могу, работа очень важная.

— Ну ладно…

И это, пожалуй, единственное, чего нельзя вернуть.

А когда, например, ты знаешь, что дети болеют, у них температура, им скорую вызывают, чувствуешь себя дико виноватым перед ними. Понимаешь, что сидишь в этой тюрьме ни за что, — а все равно чувствуешь вину.

В общем, свидания полны не только огромной радости, но и печали. Есть куча зэков, которые не ходят на длительные, потому что после них начинается жуткая, катастрофическая депрессия. Неделю от нее не можешь отойти.

Когда возвращаешься в барак или хату, все зэки тебя ждут, начинается бесконечное: «Братан, как прошло? Как здоровье у родных, близких? Ну дай бог, дай бог!» Естественно, ты говоришь, что хорошо. Если сказать, что все плохо, — чем они тебе помогут? Но ждут и расспрашивают тебя зэки не потому, что они твои друзья, а потому, что ты должен принести еду (ее всегда остается куча) и поделиться с ними. Омерзительно все это понимать.

Одиночка

Сижу я, значит, в одиночке. Не просто в одиночке, а в ее VIP-версии, конечно. В принципе, одиночная камера — это мера взыскания в тюрьме. Сажают туда каких-то совсем уж злодеев, и не дольше, чем на полгода. В колониях одиночек вообще быть не должно. Поэтому по факту мне дали шестиместную, в которой была только одна кровать. То есть тонна места.

В камере стол, табурет, одноярусные нары, раковина, тубзик. Туалет огорожен в отдельную комнату с огромным непрозрачно-пластиковым окном. Зачем же окно в туалете? Все просто — чтобы туда попадал свет из камеры. А почему же не сделать лампочку в туалете? Все просто — это закон, написанный кровью. Еще вопросы есть? Ватерклозет шикарный и просторный. Когда вы сидите на кортасах на унитазе, ваши колени не касаются двери (обычно по-другому, и при росте 190 приходится изображать чудеса балансовой устойчивости).

Батарея обрамляет комнату наполовину, то есть идет по западной и северной стене. Части света знаю точно, так как закат происходит строго напротив окна — солнце уходит в верхушки сосен нарышкинского лесопарка, расположенного за забором ИК-5.

Вообще, мне было не очень понятно, почему все так боятся попасть на СУС. Понятное дело, сидишь в закрытом помещении, на воздух выходишь редко, зато:

— не надо по два часа в день стоять на морозе или солнцепеке во время проверок;

— не надо работать (просто негде);

— можно хоть весь день спать.

Ну, то есть натурально — санаторий, а не тюрьма.

Как почти всё, СУС в ИК-5 сделан совершенно неправильно. По идее, это должен быть обычный барак с двумя дверями: одна входная, вторая — в спальное помещение. Днем зэков должны выгонять из спальни, чтобы они тусовались в другой части барака. Но в ИК-5 два режима — общий и строгий, и они не должны перемешиваться. Поэтому сделать «как должно быть» в одном здании нельзя, а значит, сделали хрен знает как. Раньше тут вообще были только камеры, то есть по сути — ПКТ, только кровати не пристегиваются к стенам и можно иметь больше вещей. Потом часть камер объединили, и получилось одно большое помещение с 15 двухъярусными нарами, столовая, кабинет инспектора, кабинет оперов, комната, в которой стоят лавки и телевизор, вещевка, баня и три небольших камеры, на шесть человек каждая. В большой камере (бараке) должен был сидеть только общий режим (но сидел, и часто, строгий), в одной из маленьких камер — непорядочные козлы, во второй — строгий режим, в третьей — я.

Мы со строгим режимом сидели по соседству и настойчиво пытались сделать кабуру между хатами, но ее сначала залили цементом, потом заварили стальными листами, а потом и вовсе разменяли строгачей и козлов местами. Когда зэков выводят из одной локации в другую, они могут свободно подходить к дверям и общаться с остальными сидельцами. От моей хаты их гоняли (кто-то дал такое странное указание), хотя они все равно подходили и общались — просто с регулярными скандалами.

Пока я не заехал, на прогулку до обеда выводили строгий режим и козлов, а после обеда — общий. Потом меня стали выводить с 10 до 11:30, общий и строгий — с 13 до 16, а козлов — с 16 до 17. В столовую меня тоже выводили одного, да и телик я бы наверняка смотрел в одиночестве (если бы выразил такое желание — но я не выражал, потому что там было всего два канала, и оба государственные). Даже в баню один, самым первым, в 6 утра. Черт. Совсем-совсем один.

Бывали даже недели, когда, может, только раз какой-нибудь зэк подходил к двери моей хаты поздороваться.