3 ½. С арестантским уважением и братским теплом - [111]

Возле проходной его ждал Хан Соло — за последние годы отошедший от борьбы и ставший таксистом.

— Чуи?

— Угу, привет, Соло.

— А где твои волосы?

— Волосы — не зубы, отрастут. А где твои зубы?

— А, решил поставить золотые. Красивее так.

— И что, действительно золотые?

— Нет, конечно. Так, цирконий… Ну ладно — цикорий. Но телочки западают.

Помолчали. Хан Соло достал бутылку, по виду — шампанского.

— Сам понимаешь, шампанское по нынешним временам не достать, но я вот бражку сделал, как минимум должно стрельнуть.

— А где Люк?

— Приехать не смог — у него билеты на концерт Хаски, ну а тебя, сам понимаешь, могли и не отпустить сегодня.

— Понимаю.

Распили бражку. Решили пойти за поллитрой, потом еще. Дальше все в тумане. Мир крутился вокруг сознания Чубакки, хриплый голос Хана Соло как бы бесконечно сипел:

Я не хочу быть красивым, не хочу быть богатым,

Я хочу быть автоматом, стреляющим в лица,

Не хочу быть красивым, не хочу быть богатым,

Я хочу быть автоматом, стреляющим в лица,

Не хочу быть красивым, не хочу быть богатым,

Я хочу быть автоматом, стреляющим в лица.

С утра Чубакка проснулся от так хорошо знакомого звука открывающейся кормушки и голоса: «Кипяток нужен?»

Рай

— Отойти к стене, повернуться, руки за спину!

— Ну-ну, зачем так, Сергеич? Это лишнее! Как ты, Аттичиткукович? Чего нового?

Чубакка с крайним недоверием смотрел на расплывающегося в улыбке Берца и бледно-зеленого Пыткина, стоявшего поодаль.

Он думал что о нем забыли. Больше трех лет дверь его камеры не открывалась, и только миска с баландой проникала через кормовое окошко, поддерживая в лохматом повстанце жизнедеятельность. Было время, когда он хотел объявить голодовку, но по правилам голодовка была возможна только после письменного заявления, согласованного начальником колонии. А вот ручки-то как раз у Чубакки не было.

И теперь этот неожиданный визит. Да еще и такой ласковый тон администрации. Есть от чего насторожиться.

— Да ты не робей, Чуи. Вижу — ожидаешь подвоха. Нет никакого подвоха. Пойми, у нас-то самих к тебе нет никаких претензий. Это все там.

Дрожащий палец Берца указывал в потолок, и туда же он направил осторожный кивок.

— Мы тут хоть люди и региональные, маленькие, но все понимаем. Так что ты не думай, что зло от нас. Зло от них.

Снова осторожный косой взгляд вверх.

— Мы же люди служивые, пойми, у нас приказы. Приказано держать, мы и держим. А решать, виноват или нет, — пусть там решают. Но всему, конечно, есть границы. Вот, например, если бы приказали расстрелять, то я бы не стал. Не стали бы, Сергеич, правда?

— Кто — мы? Нет, конечно. Тут, это самое, ну, нет. На этом наши полномочия — все.

— Вот видишь! Сергеич не стал бы врать, прапорщик все-таки. Так что ты, это, зла не держи. Зло — оно, знаешь ли, зло поражает. Я тут прочел в одной книжке конфискованной.

На улице как будто происходил салют и парад техники. «День победы, наверное», — подумал Чубакка. Пыткин, опасливо озираясь, прошептал что-то на ухо Берцу. Начальник колонии, нахмурясь, всмотрелся в циферблат наручных часов и кивнул.

— Ну, Аттичиткукович, не жлоби на меня, как говорится. Тем более что по взглядам мы сходимся в чем-то. Я даже за Собчак голосовал.

Берц протянул руку Чубакке, тот оторопело на нее уставился. «Наверное, смазана ядом кураре, — подумал Чубакка. — Или похуже что? Может, хочет отобрать мою ДНК и состряпать новое дело?»

— Понимаю тебя, — Берц сконфуженно убрал руку в карман брюк полевой формы. — Ну, будь, не вини ни в чем.

Мутная, словно лунный свет, слеза покатилась по округлому лицу начальника исправительного учреждения.

Развернувшись, Берц и Пыткин спешно двинулись к выходу из помещения Барака Усиленного Режима.

Чубакка оторопело смотрел на дверь. В ее виде ничто не могло удивить. Он изучал ее сотни дней. В камере попросту больше нечего было изучать. Но теперь дверь была открыта. Чубакка встал, прошелся из угла в угол, сделал комплекс приседаний, освежил волосяной покров лица под умывальником. Дверь оставалась открытой. Он осторожно вышел в коридор. Двери всех камер по обеим сторонам продола были распахнуты. Комната младшего инспектора была пуста, в ней царил художественный беспорядок и дух поспешного исхода. В пластиковом ведре горела документация — акты водворения в ШИЗО и применения физической силы.

Неподалеку из дверного проема с опаской высунулась морщинисто-ушастая голова Йоды: «Кипиш что за, братка?»

Чубакка пожал плечами и двинулся в сторону яркого света входной двери. Было так ярко, что ему пришлось прикрыть дланью пуговки глаз. Ощущения свежего воздуха, отсутствия давления стен, миллионы оттенков запахов ложились слоями на сознание Чуи.

Когда глаза привыкли, он увидел пожар. Горело здание администрации. Арестанты тут и там вязали надзирателей колючей проволокой.

«По всему, праздник в колонии», — решил Чубакка.

Мимо, танцуя, веселясь и обливая друг друга брагой, проследовала толпа арестантов вперемешку с какими-то гражданскими. На тележке они везли слегка потрепанных и связанных в позе ложек Берца и Пыткина. Берц встретился глазами с Чубаккой и одними губами прошептал: «Не вини».

От толпы отделился человек и решительно направился к Чуи. Люк!