22:04 - [5]

, тщательно выведенные письменными буквами, с пожеланиями ей удачного полета на «Челленджере», до которого остается всего два месяца. Я вхожу в класс миссис Грайнер и отыскиваю свою парту, стул мне уже не мал, Плутон занимает место среди планет в свисающей с потолка пенопластовой подвижной модели Солнечной системы. Мои родители на работе в психиатрической клинике Меннингера; старший брат в классе непосредственно над моим; Джозеф Кони только-только приобретает известность как лидер повстанцев-премилленалистов[13]; моя аорта то ли соответствует возрастной норме, то ли нет; в углу пофыркивает радиатор, потому что в ноябре в те годы частенько бывает холодно. Класс не пуст, но присутствующие – тени, они возникают и пропадают: вот за соседней партой появляется Дэниел, чьи руки вечно в синяках и в пластыре, Дэниел, которого весной отвезут в отделение скорой помощи, потому что он, с моей подначки, вдохнет в нос гладкую конфетку, да так глубоко, что не сможет выдохнуть, Дэниел, который в средних классах первым из нас начнет курить, но сейчас славится привычкой исподтишка глотать пакетики с сахаром «Домино». Невеселое дело – мастерить диораму будущего на пару с пацаном, про которого ты знаешь, что в девятнадцать он бог знает по каким причинам повесится в подвале родительского дома, но задание дано, миссис Грайнер стоит над нами и смотрит, как у нас идет работа, синтетический кокосовый аромат ее косметики смешивается с запахом клея. Я сделаю фигурку Дэниела, он – мою, а космический корабль мы склеим сообща, и пусть он болтается на веревочке, к чему-то подвешенный, как зависимое слово в грамматике, вечно распадаясь на части на семьдесят третьей секунде полета.

А теперь я хочу кое-что сказать американским школьникам, которые смотрели репортаж о старте космического челнока в прямом эфире. Я знаю, что принять это трудно, но иногда тяжелые события, подобные нынешнему, происходят. Да, это часть исследовательского процесса, да, такова иной раз плата за открытия. Те, кто расширяет наши горизонты, подчас идут на риск. Будущее не принадлежит малодушным, оно – удел храбрых. Команда «Челленджера» влекла нас в будущее, и мы не остановимся на этом пути[14].

К Нью-Йорку приближался необычайно обширный циклон с теплой центральной частью. Мэр принял беспрецедентные меры. Он поделил город на зоны и распорядился об обязательной эвакуации жителей из самых низкорасположенных; объявил, что перед тем, как ураган достигнет материка, метро перестанет работать; в некоторых районах Нижнего Манхэттена, возможно, будет заранее отключено электричество. Высказывали мнение, что мэр, которого прошлой зимой раскритиковали за вялые действия в дни рекордного снегопада, теперь из стратегических соображений преувеличивает масштаб события и подчеркивает готовность к нему городских служб; однако в его тоне на все более частых пресс-конференциях слышалась не столько сумрачная авторитетность, сколько искренняя тревога, словно он сам был одним из тех, кого призывал к спокойствию.

Из миллиона устройств передачи информации, большей частью портативных, сознание близости стихийного бедствия просачивалось в город, воздействуя на архитектуру и на крупных птиц из отряда воробьинообразных, отклоняя транспортные потоки и ветви платанов, гибридизированных для выживания в городской среде. Город, хочу я сказать, становился единым организмом, перестраивающимся для отражения угрозы, зримой из космоса, для встречи с атмосферным подобием одноглазого морского чудища, шевелящим, точно щупальцами, полосами осадков. За движениями этого чудища следило множество допплеровских радаров, отображающих интенсивность осадков с помощью цвета, работающих по тому же принципу, что и прибор, которым мерили скорость моего артериального кровотока.

Поскольку у всех разговоров, какие ты мог случайно услышать в очереди, на улице или в метро, появилась общая тема, вскоре это стал один большой разговор, к которому ты мог присоединиться, разговор поверх общепринятых барьеров, разгораживающих социум; в поезде линии N по пути в «Хоул Фудс»[15] на Юнион-сквер я сам не заметил, как начал обмениваться прогнозами погоды с хасидом и с уроженкой Вест-Индии в фиолетовом костюме медсестры. На станции «Канал-стрит» в беседу вступила еще и миниатюрная юная девушка – она вся, казалось, была меньше, чем футляр с виолончелью у нее на спине. Власти, сказала она, нарочно предрекают полную жуть, чтобы после эвакуации Нижнего Манхэттена установить во всех квартирах подслушивающие устройства. Мы прервали разговор, когда три молодых музыканта, на одном из которых были расшитые по-мексикански прямые полотняные брюки, начали исполнять Toda Una Vida в стиле мариачи. Трудно сказать, что подействовало на пассажиров: то ли парни очень здорово играли, то ли все мы, подогреваемые нашей растущей общительностью, были восприимчивы больше обычного, то ли причина в самой музыке. Так или иначе, чувства в песне было на удивление много, как и денег в шляпе после аплодисментов.

Выйдя из метро, я увидел, что уже стемнело; воздух был наэлектризован предчувствием и кое-чем еще – чем-то от тех редких дней в детстве, когда метель освобождала время из школьного плена, когда снег казался изобретением, побеждающим время, или даже самим побежденным временем, летящим с неба, осыпающим все вокруг множеством переливчатых мгновений, от которых учебная рутина отказалась в твою пользу. Теперь электризующим материалом была та же вода, но не в виде замерзших хлопьев, а в газообразной фазе: воздух вокруг Юнион-сквер был тропическим, не похожим на нью-йоркский, зловеще насыщенным влагой. Перед входом в «Хоул Фудс», где мы с Алекс договорились встретиться (идея отправиться за продуктами в «Хоул Фудс», где в это время дня всегда полно народу, была довольно странной, но там, и только там, объяснила Алекс, продается тот чай, без которого она не может: одна из ее немногих слабостей), омытая светом прожектора репортерша говорила в камеру об огромном спросе на фонарики, консервы, питьевую воду. Позади нее туда-сюда носились дети, то и дело останавливаясь помахать.