1984. Скотный двор - [111]

Похороны павших прошли торжественно. Работяга и Хрумка тянули подводу, служившую катафалком, а за ней следовала траурная процессия во главе с самим Наполеоном. Два дня праздновали победу. Много было песен, речей и пальбы из ружья, каждому животному выдали по яблоку (собакам – по три лепешки), а птицам – по две меры зерна. Было объявлено, что сражение войдет в историю под названием Битва за Мельницу и что учреждена боевая награда – орден Зеленого Знамени, который товарищ Наполеон вручил себе лично. Среди торжеств как-то забылась неприятная история с банкнотами.

Вскоре кто-то из свиней обнаружил в подвалах ящик виски. Видимо, первый осмотр усадьбы был недостаточно тщательным. Вечером в доме зазвучали песни, среди которых животные к своему удивлению услышали «Скот домашний, скот бесправный». Около половины десятого их ждал новый сюрприз: во двор с черного хода вышел Наполеон в котелке мистера Джонса и, сделав резвый круг, снова скрылся за дверью. Все утро в доме царила гробовая тишина. Свиньи не подавали признаков жизни. В девять перед животными предстал Деловой: каждый шаг давался ему с большим трудом, вообще он был какой-то смурной – взгляд мутный, хвост опущен, рыло оплывшее. Он созвал всех обитателей фермы, чтобы сообщить им страшное известие: товарищ Наполеон умирает.

Горестный вопль вырвался из сотни глоток. Перед домом положили солому и даже после этого ходили на цыпочках. Со слезами на глазах все спрашивали друг друга, как они будут жить, если что-нибудь случится с любимым вождем.

Пронесся слух, что Цицерон все же исхитрился отравить пищу товарища Наполеона. В одиннадцать Деловой вышел с новым сообщением: уходя от нас, товарищ Наполеон издал свой последний декрет: за употребление алкоголя – смертная казнь.

К вечеру, однако, состояние вождя несколько улучшилось; на следующее утро было официально объявлено, что опасность миновала. Уже в этот день Наполеон занялся важнейшими делами. А днем позже стало известно, что он поручил Уимперу приобрести в городе специальную литературу по самогоноварению. Спустя неделю он отдал приказ распахать участок, который отводился ранее под выгон для будущих пенсионеров. Это оправдывалось тем, что пастбище якобы истощено и будет наново засеиваться травой, но вскоре все узнали о намерении Наполеона посеять там ячмень.

Об эту пору произошел странный инцидент, никто так толком и не понял, что случилось. Однажды около полуночи во дворе раздался громкий треск, все повыскакивали посмотреть, что случилось. Ночь была лунная. Возле большого сарая у торцовой стены, где красовались семь заповедей, лежала на земле приставная лестница, сломавшаяся посередине. Рядом в некоторой прострации лежал Деловой, и здесь же валялись фонарь, малярная кисть и перевернутое ведро с белой масляной краской. Псы мгновенно взяли Делового в кольцо и, как только он сумел встать на ноги, препроводили его в дом. Животные ровным счетом ничего не поняли, но старый Бенджамин со знанием дела покачал головой, хотя и не произнес ни слова.

Когда через какое-то время козочка Мюриэл решила освежить в памяти все заповеди, неожиданно выяснилось, что память в очередной раз подвела ее.

Впрочем, не одна Мюриэл помнила пятую заповедь в таком виде: «Не пей». Но было, оказывается, еще слово, которое напрочь вылетело у всех из головы.

По-настоящему пятая заповедь звучала так: «Не пей лишку».

Глава девятая

Долго не заживало у Работяги треснувшее копыто. На следующий же день по окончании торжеств началось восстановление мельницы. Битюг первым включился в работу и ни разу – для него это было делом чести – не подал виду, что ему больно. Лишь вечером, оставшись наедине с Хрумкой, он признавался, как он страдает. Хрумка лечила его копыто травами, которые она предварительно пережевывала. Вместе с Бенджамином она уговаривала Работягу поберечь себя.

«Смотри, надорвешься», – часто повторяла Хрумка, но все впустую. У Работяги была одна мечта – довести дело до конца, прежде чем он уйдет на заслуженный отдых.

В свое время, когда животные принимали законы, был определен пенсионный возраст: для лошадей и свиней – двенадцать лет, для коров – четырнадцать, для собак – девять, для овец – семь, для кур и гусей – пять. Тогда же было назначено вполне приличное обеспечение по старости. Пока еще никто не достиг критического возраста, однако все эти вопросы постоянно муссировались. После того как прилегающий к саду участок засеяли ячменем, стали поговаривать о том, что взамен будет огорожена часть пастбища. Каждая лошадь могла рассчитывать на пять мер овса в день летом и мешок сена зимой, плюс морковка или яблочко по праздникам. Работяге должно было исполниться двенадцать лет следующей осенью.

А пока жизнь не баловала. Зима опять выдалась холодная, запасов же съестного было едва ли не меньше. В очередной раз всем (кроме свиней и псов-охранников) урезали пайки. Жесткая уравниловка, пояснил Деловой, противоречит принципам анимализма. Вообще он с легкостью доказал, сколь обманчиво впечатление, будто еды не хватает. Даже с учетом упорядочения дневной нормы (Деловой предпочитал говорить «упорядочение» вместо режущего ухо «сокращения») с продовольствием дело обстояло много лучше, чем во времена Джонса. Своим пронзительным голосом он зачитывал скороговоркой длинный перечень цифр, неопровержимо свидетельствовавших о том, что теперь у них больше овса и сена и кормовой свеклы, что рабочий день стал короче, вода вкуснее и чище, что детская смертность уменьшилась, а продолжительность жизни увеличилась, что соломы в стойлах прибавилось и блохи уже не так им докучают, как прежде. Животные охотно соглашались. Отчасти еще и потому, что времена Джонса, как и он сам, почти не сохранились в их памяти. Они понимали, что их жизнь тяжела и беспросветна, что они холодают и голодают, что кроме работы и короткого сна ничего-то им неведомо. Но, конечно, тогда было гораздо хуже. Очень хотелось в это верить. Тем более, что тогда они были подневольными, а нынче свободными, «чувствуете разницу?» бил в одну точку Деловой.