1937 год: Н. С. Хрущев и московская парторганизация - [18]
Запомнил Хрущев и других партийных руководителей – вторых секретарей МГК Евгению Соломоновну Коган (с 1936 г. – заместитель председателя Моссовета) и Михаила Максимовича Кулькова. Первая, человек «исключительной честности и благородства», курировала вопросы культуры. Как утверждал Никита Сергеевич, именно благодаря содействию Коган его указание создать песню о Москве было успешно выполнено Покрассом [210]. Оценка второго, который до 1935 г. возглавлял ряд столичных райкомов, была более сдержанной – «не блиставший особыми качествами, но вполне честный и надежный», по мнению Хрущева [211]. С секретарем областного комитета партии Михаилом Ефимовичем Михайловым, который с 1935 г. возглавил Калининский обком, Хрущев дружил, считая его очень хорошим человеком и перспективным работником[212]. Секретарь Тульского горкома Яков Григорьевич Сойфер был охарактеризован комплиментарно, как «партийная совесть, кристальной честности человек»[213].
Не забыл Хрущев и о руководителях областной и городской исполнительной власти. Председателя Моссовета Николая Александровича Булганина он характеризовал как очень поверхностного, легковесного человека, хотя первоначально тот произвел на него очень хорошее впечатление[214]. Правда, председателю Мособлисполкома Николаю Алексеевичу Филатову, которого Хрущев знал очень хорошо, кроме внешности – «высокий, красивый мужчина, носивший маленькую французскую бородку», – не дал никакой характеристики[215].
Как же работал Московский комитет в это время? На одной из районных конференций 1931 г. Л.М. Каганович говорил: «А есть у нас брак в работе? Сколько угодно. В чем он выражается? В том, например: по плану ставят вопрос в президиуме Моссовета, в бюро райкома, в бюро обкома, в бюро ячейки, слушают доклад, доклад слушают час, потом четыре часа прения, потом иногда получаешь, что гора родила мышь, а иногда мышь родит город [так в тексте. Правильно: “гору”. – К. Л.] – огромную резолюцию. В результате что получается? Дела не получается, а пять часов ушло. Разве это не есть 50 % брака? (Аплодисменты). Или если напр[имер] начинается заседание в 10 утра, кончается в 1 час ночи, люди слушают доклад, все что полагается по штату, по всем порядкам: и звонок председателя, и синее сукно за столом, и чай с бутербродами, и речи о регламенте, и порядок дня – все есть, а дела от этого?»[216] Именно чашка чая превратилась со временем в символ кулуарных договоренностей между различными руководителями. В начале 1935 г., незадолго до своего ухода, на одном из совещаний Каганович предупреждал: «Панибратство в работе самое вредное, чаепитие в работе – самое вредное дело. На этакой фамильярности, взаимно амнистированном настроении, далеко не уйдешь – они ведут к тому, что потом работник, к которому относятся замечательно, любезно, гибнет, так как он не чувствует строгости и политического воспитания. У нас не семейки, а государство, мы отвечаем перед тысячами»[217]. А уже в 1937 г. М.Е. Михайлов, бывший секретарь МК, вспоминая об этих заседаниях, дал им соответствующую новому времени трактовку: «Человек, который работает без огня, человек, который политически отсиживается телом в своем учреждении, такой человек политически понемножку загнивает. Таков чаепитчик, с которым мы в Московской организации имели большую борьбу. Что это за категория такая? В Москве их так называли, товарищи, наверно, помнят. Чаепитчик – это человек, который потерял веру в наше дело, человек, который ни с кем не хочет ссориться, человек, который тратит на дело час, а на потеху все время. Это человек, который понемножку становится агентом врага»[218].
Долгое заседание могло иметь неожиданный результат, при возвращении на свое рабочее место тот же Л.М. Каганович говорил: «Вот, например, у меня в МК, в моем кабинете, была дверь как дверь, сидел я на заседании, прихожу после заседания в кабинет и не могу никак ее открыть. Вся дверь перекосилась»[219].
Спустя два года ситуация мало изменилась. Об этом свидетельствует письмо сотрудника аппарата ЦК В.М. Клементьева с описанием заседания секретариата московского комитета партии и поведения членов его бюро. Хрущев, на тот момент второй секретарь МГК, также участвовал в этом заседании. Клементьев писал: «Заседали вчера до 4-х часов утра, причем часа три сидели на вопросе о водоохранной зоне. На этом вопросе разгорелись страсти. После доклада т. Филатова выступил т. Каминский, говорил очень долго, но понять чего он хочет нельзя было и только когда начали принимать предложения, то выяснилось, что он против выговора фракции МОИКа (в частности упоминались тт. Дьячков, Болдырев, Штернберг и др.; т. Каминский очень горячо взял под свою защиту Дьячкова, заявляя что Дьячков выдавал разрешения на застройку с его ведома). На этой почве т. Каминский обменялся “любезностями” почти со всеми секретарями МК и с т. Филатовым, на что уж спокойный т. Гей и тот начал “горячиться”. С т. Рындиным у т. Каминского получился не совсем приятный диалог, вроде того, что когда т. Рындин сказал т. Каминскому “вот ты Григорий, как только тебя заденут ты сейчас же лезешь в пузырь”, на это т. Каминский ответил “если хочешь знать кто из нас пузырь, так пузырь это ты сам”. Т. Рындин вскипел и ответил, что он просто не находит слов для оценки этой выходки т. Каминского. Т. Каминский между прочим в пылу спора с т. Рындиным сказал что, мол, “это политика, я знаю эту политику”. В общем поспорили изрядно и не хорошо только то, что спор происходил в присутствии работников аппарата МК (на заседании остались зав[едующие] и заместители] зав[едующих] отделами МК)». Хотя решение по этому вопросу было принято, В.М. Клементьев, подводя итог, писал: «Не знаю, Лазарь Моисеевич, может быть я глубоко ошибаюсь, но мне кажется, что тт. не совсем поняли Ваше указание о самокритике, так как такая самокритика которая была вчера больше походит на ругань, чем на критику недостатков у того или иного товарища». Остается добавить, что и Хрущев поучаствовал в этих жарких обсуждениях – он «обвинял Мособлисполком в затяжке работы комиссии по “спутникам Москвы”, в задачу которой входит и водоохранная зона»
