19 египетских рассказов - [21]

Потом Салаха перевели в центральную тюрьму. Его обвиняли в распространении листовок, но он утверждал, что не делал этого. Тогда агенты политической полиции показали ему листовки и заявили, что он нес их с собой.

В камере центральной тюрьмы Салах Башари находился шесть месяцев без суда. По ночам он видел во сне долину Нила, освобожденную от власти англичан, и египтян, получивших право на жизнь, достойную человека. Но эти сны внезапно прерывались окриком тюремщика или звуками его шагов.

Наконец Салаха привезли в военную прокуратуру. Он крикнул из-за решетки:

— Я требую гражданского суда, тем более, что меня обвиняют за мои взгляды. Я не воровал, не разрушал, не совершил убийства. Я требую гражданского суда и не буду разговаривать с вами.

Сказав это, Салах Башари не проронил более ни слова и не ответил ни на один вопрос.

Когда со своего места поднялся защитник обвиняемого, Салах крикнул ему в лицо:

— Я не приму твоей защиты и, если ты попытаешься меня защищать, буду считать тебя агентом политической полиции!

После этого солдаты увели сопротивлявшегося Салаха из зала суда и председатель приговорил его к трем годам тюрьмы.

Его снова бросили в угрюмую, темную, холодную камеру с железными решетками, обрекли на мучения и кошмары, наполненные призраками и картинами смерти.

Юноша с юга был изможден, не мог переносить холод и через три дня после объявления приговора заболел.

За неделю он завял и сник, как угасающее солнце, как дотлевающее дерево, как вянущее и желтеющее растение.

Тюремный устав разрешал политическим заключенным покидать камеры и ходить по тюрьме в течение часа. В этот час заключенные посещали больного Салаха Башари. Их возмущение усиливалось день ото дня, потому что с каждым часом Салах становился все слабее. Было ясно, что он умирает.

Негодование заключенных достигло предела, и тюремный врач дал распоряжение перевести Салаха в больницу.

Директор тюрьмы просил у политической полиции разрешения выполнить распоряжение врача, но ему ответили отказом. Наконец, когда Салах был уже при смерти, его перевели в больницу для каторжан. К этому времени он превратился в скелет, но патриотические мечты все еще жили в нем.

В свои последние часы Салах вспоминал, как выстукивали колеса поезда, везшего его в Каир: «Колониализм… колониализм… колониализм…» Он бормотал отрывочные слова: «Держитесь вместе… Долой империализм… Прежде всего…» Но ему уже трудно было говорить, кровь шла у Салаха горлом.

Через несколько дней он умер.

Едва было получено сообщение о смерти Салаха Башари, как вся долина Нила заволновалась. Во все ответственные учреждения посыпались петиции и телеграммы протеста против притеснений. Молодежь университета потребовала, чтобы похороны были открытыми, и правительству это требование пришлось удовлетворить.

День похорон Салаха Башари был похож на день страшного суда. От дома суданских студентов в Каире гроб провожали двадцать тысяч египтян, сердца которых горели гневом и болью, а глаза наполнялись слезами. В Судане его оплакивали тысячи демократов.

Такова история мученика за свободу, юноши с юга, Салаха Башари. Он и сейчас живет в сердцах египтян как вечный символ борьбы, вестник свободы в священной долине Нила.

Пагубный договор

Перевод Л. Скрябиной

Мой взгляд погружался в непроглядную тьму, надвинувшуюся со всех сторон. Я ничего не видел в двух шагах от себя. Откуда-то доносилось странное завывание. Меня охватил ужас — я не понимал, что ожидало меня в этой кромешной мгле.

Внезапно во мраке раздался звук трубы, который все нарастал. При возникновении этого звука пелена вокруг меня начала исчезать. При свете лучей, идущих с горизонта подобно огненным снопам, я увидел, что нахожусь на большой безлюдной площади, на черной потрескавшейся земле с небом кровавого цвета над ней. А звук трубы все ширился, подобно призыву.

Мне захотелось узнать, откуда исходит этот звук, я закрыл глаза, вновь открыл их — и вдруг перед моим взором предстало множество лиц египтян: различные лица, прижавшиеся друг к другу, исчезающие и появляющиеся вновь, хмурые и сумрачные, угрюмые и гневные, плачущие, жалующиеся, лица с различными чертами: одно с широким лбом, другое с узким, одно с гневными глазами, другое с умоляющими.

Все эти лица обливались потом и выражали страдание.

До моего слуха доносились крики и вопли, исходящие из самого сердца, рыдания женщин, плач детей, горестные вздохи и голоса прощающихся, полные слез и отчаяния. Слышались взволнованные возгласы:

— Это грех… мы не хотим… не хотим…

Мной овладело недоумение, я ничего не понимал. Потом я почувствовал, что грудь моя стала подобна недрам пылающего вулкана, и я едва не задохнулся от дыма. Меня объял ужас. Я снова закрыл глаза, а затем открыл их. Кругом было безлюдно, лица исчезли, голоса замолкли.

Я окинул взором унылое пространство вокруг себя и обнаружил, что стою на перекрестке четырех дорог.

И вновь раздался протяжный и нарастающий звук трубы.

Я испугался, что, если останусь на месте, опять появятся эти лица и мои уши услышат крики и вопли. Я побежал прочь и бежал по дороге, лежащей передо мной, до тех пор, пока не выбился из сил; тогда я упал на обочину дороги, жадно глотая воздух и вытирая рукой выступивший на лбу пот.