19 египетских рассказов - [16]

— Пусть провалятся западные правительства!

Поезд приближался к Александрии.

Молодой человек с любовью разглядывал карточку Фирдаус, представляя себе встречу с нею. Вот и станция. Басюуни сошел на платформу и вышел из вокзала, чтобы купить подарки и отнести их любимой своего сердца.

Окровавленные рубашки

Перевод Л. Скрябиной

Я хотел бы, чтобы эти листы бумаги были частью моего сердца, чтобы те слова, которые я напишу, дошли до тебя живыми и волнующими, ведь это не просто слова — это кровь, которая сочится из раны, это моя душа, которую наполняет светлая, радужная печаль, ибо сейчас я не чувствую печали, полной отчаяния.

Мне кажется, что ты удивленно спрашиваешь:

— Разве бывает горе, полное надежды?

Уверяю тебя, что мои горести были и продолжают оставаться полными надежды. Ты узнаешь, что я имею в виду, после того как прочтешь это письмо.

Я надеюсь, что полученное образование и воспитание помогут мне выразить свои мысли как можно лучше, а поделившись с тобой, я освобожусь от оков, сдерживающих мои чувства.

Женат ли ты, есть ли у тебя дети?

Испытал ли ты чувство отцовства, разливающееся по всей душе, сквозящее во взглядах, разговорах, поступках? Любовь отца к сыновьям, какую я испытал, течет в жилах вместе с кровью, бьется в самом сердце, проникает в каждый нерв и наполняет каждую частицу человеческого существа.

После того как моя жена родила первого ребенка, я не чувствовал больше одиночества. Слово «я» постепенно исчезло из моего обихода, уступая место словам «сын мой».

Я подолгу смотрел в глаза моего маленького Асама. Мне хотелось постоянно прикасаться щекой к его щеке, прижимать его к груди… Ах, какое у меня горе! О, если бы я мог сегодня прижать его к своей груди! Но где он, Асам?

В состоянии ли ты представить себе, какие опасения терзали мою грудь всякий раз, когда маленький Асам кашлял, или у него повышалась температура, или ему нездоровилось, или омрачалось его безоблачное веселье?

Вероятно, ты можешь вообразить, какой страх мучил мою душу, когда Асам шел к балкону и цеплялся руками за барьер. Я опасался, что он упадет на улицу, и спешил утащить его в дом, но я ничем не обнаруживал своего страха. Я скрывал свои маленькие и большие опасения за его жизнь, потому что очень хотел вырастить из него человека со смелым сердцем и решительной душой.

Я оставлял его одного в различных затруднительных положениях и смотрел, как он из них выходит.

Я привязывал Асама к двери и наблюдал, как он, улыбаясь, бесстрашно остается один; счастье разливалось по моим жилам каждый раз, когда мой сын уверенно проходил какое-нибудь испытание.

Его характер становился все решительнее и тверже, а мое сердце радовалось этому и ликовало.

Сын мой рос — и вместе с ним будто бы рос я. Сын мой говорил — мне казалось, что говорю я сам. Сын мой уверенно шагал, у него появился зоркий взгляд, мужественная речь, проницательный ум — все это были мои достижения, моя гордость, дело моих рук.

Как сладостны были его взгляды! Его слова ласкали меня, как луч света, а шаги его были шагами надежды по радостной дороге будущего.

До самой смерти я не забуду того вечера, когда Асам пришел домой из школы, положил книги в своей комнате, подбежал ко мне и попросил:

— Папа! Послушай эту песню!

Асам поднял голову и начал петь:

Страна моя, страна моя, я умру за тебя.

Его голос наполнял все мое сердце и проливал в него свет, и какой свет!

Мой взгляд был прикован к его лицу. Я начал мечтать и вместе с ним умчался в будущее: я видел моего сына то национальным вождем, говорящим с массами, то свободолюбивым писателем, сочиняющим статьи, бичующие пороки, борющимся против несправедливостей, защищающим свободу; я видел его то за решеткой тюрьмы, то среди демонстрантов. Лицо Асама выражало веру в победу, брови были нахмурены, пот каплями выступил на лбу, а голос громко зазвучал, когда он воскликнул:

— Свободы… хлеба для всех… долой империализм!

И я ответил:

— Долой империализм!

Вдруг маленькая рука неожиданно дотронулась до моей руки, и сын мой спросил:

— Что значит империализм, папа?

Асам — маленький ребенок — спрашивал меня, что такое империализм.

Я ответил:

— О Асам, ты скоро это узнаешь и будешь бороться против него, сын мой, вместе с другими добровольцами.

С этого времени в моем сердце начала укрепляться вера в будущее Асама, она стала расти изо дня в день. Я страстно хотел увидеть сына оратором, писателем, преданным патриотом, борцом за свободу Египта.

Асам стал всем для меня, он стал моей сокровенной надеждой, моей мечтой.

Потом у меня родился второй сын — Самир. Я поделил между ними свою жизнь и все свои помыслы. Я отрешился от себя, чтобы жить для сыновей. Я дышал, когда они дышали, заболевал, если они были больны, радовался, когда их души наполнялись радостью.

Мой интерес к себе исчез перед огромной заботой о чудесных сыновьях — Асаме и Самире.

Разве мне не простительно говорить, что они чудесны?

Ведь они частица меня самого, более того — самые любимые создания, которыми я обладаю, они действительно чудесны.

Однажды, узнав от Асама, что учащиеся собираются устроить демонстрацию протеста против чрезвычайного положения, я пошел в школу и в день демонстрации незаметно влился в ряды юношей. Не удивляйся. Я хотел услышать речь моего сына. Вместе с учащимися я аплодировал Асаму, когда он обвинял Исмаила Сидки в беззаконии и говорил, что чрезвычайное положение — это железная стена, воздвигнутая слабым, пугливым человеком, боящимся народного восстания, что Сидки навязал чрезвычайное положение Египту потому, что знает — народ встревожен и не верит правителю.