1795 - [38]

Пришел Эмиль Винге — спасибо, в момент передышки. Судороги отпустили, сухожилия, всего лишь четверть часа назад натянутые, как струны арфы, немного отмякли. Кардель сполоснул лицо и отодвинул дверь, которую после взлома так и не заставил себя повесить на петли — впрочем, даже если б и захотел, вряд ли справился бы с задачей.

— Начинается, Жан Мишель.

— Нашли труп?

— Сегодня ночью, в Королевском саду.

— Сетон?

— Думаю, да. Не то, что я ждал, но, признаюсь, в глубине души догадывался: он попытается превзойти самого себя. Мне нужна ваша помощь, Кардель.

Кардель глубоко вдохнул и отвел глаза.

— Вы же помните, Эмиль. У меня завтра важная встреча. С послезавтрашнего дня я ваш.

Винге промолчал, но от его пристального взгляда у Карделя по коже побежали мурашки.

— С чего же начать?

— С рутины, Кардель. Спрашивать, спрашивать и переспрашивать. Труп подброшен, место, где произошло убийство, неизвестно, и чем быстрее мы его установим, тем лучше. И еще вот это…

Он достал из кармана носовой платок, развернул и выложил содержимое на ладонь. По стене запрыгали солнечные зайчики.

— Это еще что такое?

— Осколки зеркала.

23

Неумолимо приближается ночь. Круглая восковая рожа луны уже ухмыляется с быстро темнеющего неба. Колокола звонят не смолкая… нет, это обман чувств. Но идти он может, в ногах судорог нет. Хуже всего лицо. Сначала возникает эта издевательская, с оскаленными зубами, ухмылка, за ней следуют шея и плечи, будто их стягивают ремнем в тугой узел. Затем выгибается спина — так, что позвонки хрустят, мышцы бедер делаются каменными. Предсказать невозможно, никакой регулярности. Он послушал колокола на башне Святого Никласа и досчитал до тысячи, прежде чем малый колокол пробил первую четверть и начался очередной приступ.

Конечно, исход драки может быть решен одним ударом, особенно если удастся нанести его левой, деревянной рукой. Но удача, так же как и измучившие его судороги, непредсказуема. Удастся, не удастся — дело его величества случая. Петтер Петтерссон наверняка готовился. Днем он насчитал целых полчаса без судорог, в другой раз они начинают распинать его каждые пять минут.

Кардель не стал ждать, пока окончательно стемнеет, вышел заранее. Решил, что прогулка по ночному городу пойдет ему на пользу. После дождя воздух свеж и чист. Солнце давно зашло за горизонт и утащило за собой дневной жар, как пуховое одеяло. Около холма Ансгара остановился и переждал очередной мучительный приступ судорог — успел досчитать до восьмисот. И даже одобрил: лучше сейчас, чем потом. Впрочем, на то и надежда: после нескольких припадков судорог болезнь уступит и даст ему хоть час передышки.

На этот раз досчитал всего до двухсот. Двести… скверно.

Он пришел первым. Место и время выбрано — лучше не придумаешь. Пустынный ровный берег, ни ям, ни колдобин. И никого. Ветра почти нет, но вода в заливе почему-то неспокойна, волны бьются о берег, будто хотят во что бы то ни стало стряхнуть отражение опротивевшего звездного неба. Круглая луна бродит среди туч. Уже не бледная, как час назад, — налилась таинственным светом, для которого и слова-то не подберешь. Скажи только «лунный свет», и сразу понятно, о чем речь. Ярко светит, даже тени отбрасывает.

Внезапно заметил людей. Идут в том же направлении. Неужели Петтерссон нарушил условие и пригласил публику? Или просто-напросто проговорился?

Затянул ремни на культе — туго, но не слишком. Ровно настолько, чтобы не ограничить подвижность. Обернулся на звук за спиной — конечно, вот он, его противник. С плетью под мышкой.

Кардель был совершенно уверен, что выиграет этот бой, — в любой день, но не в этот.

Опять свело мышцы лица. Опять этот идиотский сардонический оскал.

Петтерссон остановился как вкопанный.

— Черт тебя подрал, Кардель… Ты и в самом деле так рад меня видеть?

Часть вторая Маскарад Тихо Сетона Весна и лето 1795

Маскарад Тихо Сетона

На пороге ночи длинной,

От дневных устав утех,

Часто мать пугает сына,

Как опасен людям грех.

Грех — он рядом, грех — он близок,

Знает все дела твои,

Гнусен, бледен, словно призрак,

Ядовитее змеи.

Сыну страшно, сыну странно,

Так и хочется сказать:

Вся в белилах и румянах

Ты сама греху под стать!

Анна Мария Леннгрен, 1795

1

Гордый город… как он по нему тосковал! Когда-то у него было почетное место на трибуне на гладиаторских боях, город был его другом и любовником, но, как все любовники, изменил в первую же трудную минуту и теперь с трудом выносит его присутствие. Он загнан в лабиринт страха, то и дело слышит поступь однорукого и неутомимого минотавра. Тихо Сетон почти не выходит в город, всегда в шляпе с широкими свисающими полями и в шарфе, намотанном на отросшую за зиму бороду. Чужое, видно отданное кем-то в залог пальто с замахрившимися полами чуть не до пола, воротник поднят. Пригибаясь, идет он крысиными тропами от квартала к кварталу, заглядывая за угол, чтобы увидеть, кто там движется навстречу. Неудачное столкновение — и все кончено. Он уже выучил приливы и отливы города и решается высунуть нос, либо смешавшись с толпой, либо на вовсе пустых улицах с погашенными фонарями. Хуже всего субботы: надо идти от Слюссена через весь Сёдермальм к Хаммарбю, на Висельный холм. Но противостоять этой тяге он не может. Не может и не хочет: не хлебом единым жив человек.