1795 - [111]

Дверь открылась. На пороге стоял сам хозяин и смотрел на ночного гостя с раздраженным удивлением.

— Туссе? Ты спятил? Время за полночь.

— Надо поговорить. Впусти-ка меня, Ансельм.

Болин поджал губы — ему заметно не понравился фамильярный тон. Наклонился и принюхался.

— Ты пьян.

Туссе вздохнул:

— Был. Раньше было лучше. То есть… когда был пьян. Лучше было.

Замолчал и несколько раз переступил с ноги на ногу.

Болин вздохнул и отошел в сторону.

— Заходи… все равно сна нет. Возраст — лучший сторож.

Болин, опираясь то на трость, то на перила, начал подниматься по лестнице. Туссе, искусственно умеряя шаг, следовал за ним.

В кабинете Болина в большом серебряном канделябре зажжена только одна свеча. Откуда ни возьмись, появился слуга. Заспанный, подол рубахи не заправлен — видно, вскочил на шум и помчался услужить хозяину. Торопливо зажег остальные свечи в многочисленных рожках канделябра. Кабинет залился светом.

— Йиллис… Кофе?

— Только если ты сам.

Болин кивнул слуге и осторожно опустился в потертое и заметно продавленное кожаное кресло. Тщательно набил трубку. Туссе, стараясь двигаться неторопливо и с достоинством, поднес ему зажженную от свечи лучину. Ни тот, ни другой не произнесли ни слова.

Через несколько минут появился слуга с медным кофейником на подносе. Чашки такого тонкого, такого белоснежного фарфора, что светятся словно сами по себе. На отдельном блюде политые шоколадом кексы.

Туссе в тысячный раз присмотрелся к витринам на стенах — сотни пришпиленных серебряными булавками бабочек. Некоторые из витрин почему-то открыты, несколько атласных подушечек лежат отдельно. В колеблющемся свете от канделябра кажется, что распростертые крылья бабочек слегка подрагивают — вот-вот взлетят.

— А куда собрались бабочки? — Туссе принял из рук Болина чашечку с кофе. — В Африку?

Болин пожал плечами:

— Забавно, Туссе… — Он отхлебнул кофе и на секунду прикрыл глаза. — Как только мне кажется, что я достиг совершенства в классификации, тут же выявляется несоответствие. Позавчера пришло в голову — парусники не там. Их место рядом с нимфолидами, у них же почти одинаковое строение жилок. Всю ночь перекладывал подушечки. А посмотрел при дневном свете — ужас. Каждая сама по себе прекрасна, к жилкам никаких претензий — и в самом деле почти одинаковые, но сочетание цветов кричащее и нелепое. Начал возвращать все на свои места… Завтра, надеюсь, закончу.

Болин глубоко затянулся, выпустил облако дыма. Запрокинув голову и полузакрыв глаза, проследил, как оно медленно, распадаясь на витиеватые фигуры, поднимается к потолку.

— Посмотри, — показал пальцем на расплывающуюся восьмерку, — символ бесконечности. Странно, не правда ли? Любому ясно, что конечность этого символа — вопрос нескольких секунд. Но между символом и реальностью необозримая пропасть…

Он покачал головой.

— Дело касается Тихо Сетона, не так ли? — произнес он с полузакрытыми глазами.

— А он все еще у тебя?

— Он мой гость. Пока. У него свои апартаменты. А дверь, которая отделяет их от меня, я запираю на засов. Повода для волнений нет.

— Я насчет нового названия братства… что-то мне в нем не по душе.

— Оно же не противоречит твоему пристрастию к греческим трагедиям?[27]

— Что-о? Не понял…

— Ну и хорошо. Неважно. Пошутил.

Болин устало закрыл глаза. Туссе воспользовался случаем и оглядел комнату. Вот она. Красивая папка тисненой кожи. В последний раз он видел ее в руках у Болина, когда тот проверял приглашенных на представление в «Несравненном». Вновь прибывающие шептали ему на ухо имя, он кивал и делал пометки в журнале.

— Не понимаю причин, почему ты придаешь такое значение вполне банальной истории. Мы же все равно меняем название братства с определенными интервалами. Если говорить о традициях, это и есть традиция. Так и с маскарадом Сетона. Кому-то из образованных братьев пришло в голову сходство с судьбой Пенфея, попавшего в руки поклонниц Диониса. Оттуда и название. С самим Сетоном оно не связано никак. Так что если ты считаешь, что…

— И все же…

— Вот именно: и все же! Все же скажи мне: что тебе в нем так не по душе?

— Он не из наших.

Туссе подлил хозяину кофе.

— Ты его не понимаешь, — задумчиво произнес Болин, отхлебнув кофе. — Я тебя не виню. Так устроена природа: мы не можем доверять тому, кого не понимаем.

— А ты, Ансельм? Ты его понимаешь?

— Хотел бы так думать. Мне известно его происхождение, известно кое-что о его юности… и, как мне кажется, мотивы его мне понятны. Большинство из нас ищут в жизни наслаждений, но не Тихо. Тихо притягивает смерть. Все, что он говорит, чтобы заслужить наше расположение, — все вычитано во французских книгах. А их авторы имели довольно слабое представление о действительности… Но это долгая история. В чем-то ты прав. Он не один из нас, что да, то да. Но во многих пунктах наши интересы пересекаются. Quod erat demonstrandum[28].

Болин допил вторую чашку, посмотрел на оставшуюся на дне гущу. Поморщился и с неожиданной резкостью нагнулся вперед, словно бы собрался сказать нечто секретное. Даже принял выражение, которое, как он посчитал, должно внушать наивысшее доверие.

— Представь себе Тихо как некое экзотическое животное. Пестрая змея без ядовитых зубов. Раскрашенный уж. Или мартышка в шляпе. Забавно, можно понять — хотя и не без усилий. Развлечение своего рода, вряд ли, впрочем, уместное в дорогих покоях. Вот он и старается маскироваться. Не без успеха… Но когда такая диковина растет слишком быстро, любопытство уступает место настороженности. Все понимают: в один прекрасный день суть может проявиться. Не так уж редко подобные создания кусают руку дающего… и тогда выход один: отправить его туда, откуда он прибыл. В джунгли… Всему свое время. Но он не опасен.