1795 - [105]

— А гость?

Блум пожал плечами. Кардель похлопал его по плечу и ушел.

Постучал в дверь Винге. На этот раз заперто. Заглянул в скважину, поворачивая голову то так, то эдак. Бутылки так и стоят на подоконнике, только запылились. Винге дома нет.

Ничего удивительного: когда Кардель вернулся в свою комнатушку в Скорняжном, где сломанная дверь будто приглашала любого удовлетворить свое любопытство, Винге ждал его там, сидя на стуле с ворохом газет на коленях.

— Я внял вашему совету, Кардель. Нашел решение.

21

Винге встал, подошел к столу и, как опытная гадалка, веером разложил газетные листы. Главная новость набрана крупными буквами, все остальное — рассуждения репортеров. Написано наспех, ночью, листок пестрит ошибками и неверно построенными фразами. Тут же и дополнительные тиражи — если вдруг в расследовании покушения на герцога возникает что-то новое, наборщики начинают лихорадочно переставлять литеры. Нового, собственно, ничего нет — все время разыскивают кого-то, кто может хоть что-то рассказать про ночные события.

Кардель пренебрежительно махнул рукой в сторону газетного пасьянса.

— Чему вы удивляетесь, Эмиль? В нынешнем мире полно странных событий. Недавно, к примеру, прочитал в «Стокгольмс постен» — у какой-то пары умерла дочь, а на следующее утро на пороге лежал кошель с тридцатью риксдалерами. Без всяких объяснений. Именно с тридцатью… Вы все возитесь с этим неудавшимся покушением?

Винге кивнул:

— Да, разумеется. Скупил все утренние газеты. Очень много неясного в этой истории.

— Что тут неясного?

— Самая древняя военная хитрость — прикинуться потерпевшей стороной. С вами плохо обошлись, вы седлаете взмыленных коней справедливости и мчитесь мстить за обиду. Возможно, вся эта история — спектакль. Густавианцы, которых так ненавидит Ройтерхольм, притихли. Выжидают время или собираются с силами — скорее всего, и то, и другое. Вот барон и решил напомнить, какую страшную опасность они представляют для королевства. Единственный свидетель — напуганный капрал с дыркой в шинели. Доказательств никаких, но это не имеет ровно никакого значения. Полицейское управление на поводке у Ройтерхольма. Вывод будет сделан такой, какой удобен для нынешнего режима. Для нас это неважно.

— Вот именно. Эти слова вы сняли у меня с языка. Для нас — неважно. По мне, пусть начальники палят друг в друга, сколько им заблагорассудится. Но я все же думаю, у вас есть еще что-то на уме, кроме намерения уговорить меня подписаться на эти листки.

— Обязательно расскажу. Но пока… пока прошу вас, Жан Мишель, удовлетвориться хорошей новостью, которую я сообщил вам в самом начале. Я нашел решение нашей задачи. Не хватает двух звеньев.

— О чем вы?

— Девушка. Анна Стина Кнапп, которую вы так долго ищете. Она нам нужна.

— Одно звено, если вам угодно так ее называть. А второе?

Винге долго молчал, глядя в окно.

— Второе… мне придется вступить в бой с категорическим императивом.

— Что?!

— Боюсь, мои действия будет трудно оправдать. И у меня есть сомнения…

— Что? Вы смеетесь надо мной, что ли? Эмиль?

Винге покачал головой, сжав губы в узкую полоску.

— Точно — смеетесь. Хотите сказать, что все наши усилия были напрасны, потому что может пострадать ваша чересчур чувствительная совесть? Не мы ли с вами поклялись, что нет цены, которую мы не были бы готовы отдать за победу в этой игре?

— Я уже сказал — есть сомнения. Решение я нашел, но не уверен, что его можно оправдать с моральной точки зрения.

Кардель прошел от стены к стене, вернулся и остановился, пытаясь успокоиться.

— Ну хорошо, Эмиль, — тихо произнес он, сам удивившись примирительной интонации. — Только дайте знать, когда преодолеете этот свой… императив.

Винге собрал со стола газеты и пошел к выходу, но на пороге остановился.

— Поздравляю, Жан Мишель. Никак не ожидал от вас такой готовности к компромиссу.

— Все, что вы надумали, может, и верх мудрости, но закавыка в самом начале. Первый пункт выполнить невозможно. Анна Стина. Я ищу ее уже год и, знаете… потерял надежду. Или почти потерял.

22

Капризный ветер разбросал сухие листья лип чуть ли не по всему Ладугордену. Вода в Кошачьем море заметно загустела — если его содержимое вообще имеет право называться водой. Отвратительный запах гниющих отходов не так заметен, как в августе, — тогда, в небывалую для месяца гниения жару, озеро едва ли не кипело.

Эмиль Винге, поеживаясь от холода, миновал церковь Хедвиг Элеоноры и общинный дом призрения.

Надо бы обзавестись одеждой потеплее. Квартал за кварталом полуразвалившихся хибар, дети с посиневшими губами и голыми красными коленками бегают взапуски — единственный способ согреться. Постепенно дома редеют, их место занимают крошечные наделы и луга, на которых, прижимаясь боками, пасутся задумчивые коровы. Им тоже холодно. На город совсем не похоже, улицы даже и улицами нельзя назвать, к тому же и наименования незнакомы. Единственное, что у него есть, — имя, и он называет его редким встречным. Старается спрашивать людей постарше, в надежде на их память, и идет в указанном направлении, вовсе не будучи уверенным, что оно верно.

Хутор, который он ищет, расположен в стороне, огорожен стеной. Рядом с аккуратным домиком большая яблоня, под ней стремянка, и где-то там, среди ветвей, маячит фигура человека в расстегнутой, несмотря на холод, куртке. Дотягивается до очередного яблока и ловко сбрасывает в подставленный передник смеющейся женщины. Женщина красива, хотя и не молода; время обошлось с ней милостиво. Парень на дереве крикнул ей что-то, она засмеялась еще звонче. Веселые морщинки в углах рта и вокруг глаз ее только украшают. А парень на дереве помоложе, с ухоженными усами — тоже красивый, гибкий и ловкий. Хорошо одет, особенно если вспомнить, в каком районе города они живут.