1794 - [8]

Я никогда раньше не слышал от нее подобных речей.

— Но Нея…

Она подняла руку — замолчи.

— Не знаю, что они от меня хотят, но точно знаю, что хочу я. Хочу, чтобы от меня отвязались. Оставили в покое. Я не хочу никаких мужей.

Наверняка на лице моем легко читались удивление и растерянность.

— И еще я хочу тебя, Эрик Тре Русур, — почти неслышно прошептала она. — Если я когда-то и мечтала о ком-то, теперь мечтаю только о тебе. И снишься мне только ты.

Меня охватила горячая волна почти невыносимого счастья.

— И я тебя очень хочу. Никого другого. Я знаю, что тебе снится. Мне самому снился такой сон много раз. Будто ты и я под венцом. Муж и жена.

Линнея грустно покачала головой.

— Не представляю… не представляю себя в роли благородной дамы. Сижу у себя в поместье и перемываю косточки другим таким же. А встретимся — лучшие подруги. Благородные дамы! Их дружелюбие и хорошие манеры — маскарадный костюм для зависти.

Я засмеялся. Линнея говорила не как четырнадцатилетняя девчонка, а как умудренная опытом и разочарованная женщина.

— Тре Русур унаследует старший брат. Мне-то вряд ли что достанется. Так что насчет богатства можешь не волноваться. Нам оно не грозит. Свобода — сколько угодно. Свобода ценой бедности… — сказал я и запнулся.

Меня словно загипнотизировало ее неожиданное красноречие, и я ни с того ни с сего заговорил тоном уверенного, знающего себе цену мужчины. На самом-то деле мальчишеская робость никуда не делась. Как сказала Линнея? Маскарадный костюм. Детская робость примерила маскарадный костюм мужчины, и он оказался ей не по росту.

— Да… ценой бедности, — повторил я на всякий случай. — Но если… если ты все же хочешь… ну, в общем…

Она продолжала плакать, но мне показалось, что теперь это были скорее слезы радости и понимания.

— Да. Очень хочу. Тысячу раз — да!

Она вскочила и обняла меня с силой, какую никак нельзя было ожидать в уже почти оформившемся, но все же хрупком теле. Мы стояли так довольно долго, а потом она взяла меня за руку и проводила почти до нашей усадьбы.

Остановилась, встала на цыпочки и поцеловала в губы. Я никогда в жизни не целовался. Ну и что? Искусство это не менее древнее, чем само человечество, так что вряд ли требует особого обучения. Я зажмурился. В фиолетовой тьме, под закрытыми веками, появилось ярко-желтое пятнышко с фиолетовым кантом. Оно мгновенно выросло и взорвалось радужным фейерверком. Сквозь губы, сквозь эти крошечные пухлые комочки плоти лился волшебным потоком весь запас любви — любви, в которой мне до этого мига было отказано. Впервые в жизни я почувствовал себя настоящим, полноценным человеком. Колени подогнулись, я дрожал всем телом, и слезы, мои и ее, эта растворенная в воде соль, праматерь всей земной жизни, — наши слезы слились воедино.

4

Мой старший брат Юнас, служивший в гвардии, взял увольнительную, чтобы помочь с организацией уборки урожая. Раньше я про это не думал, а благодаря ему понял: наша с Линнеей любовь ни для кого в Тре Русур не секрет. Уже на следующий день он позвал меня в конюшню — дескать, пошли, покажу нового коня, закрыл ворота и с кривой улыбкой треснул по плечу.

— Слышал от конюхов, вроде бы ты хороводишься с дочкой нашего арендатора?

Я уставился в пол и не сказал ни слова.

— Красивая, говорят, девка, — продолжил он, посмеиваясь, — но не забывай — деревенщина! Тебе бы, Эрик, повыше целиться… Не скажу про все остальное, но мордашка у тебя — дай Бог каждому.

Мои щеки залила краска, и это, похоже, развлекло его еще больше.

— Злые языки поговаривают… скажи-ка, она и вправду маленько не в себе? Считает себя особенной… дурочка, короче. Думаю, так и есть. Иначе не объяснишь — как ей удается выдержать твое общество?

Юнас ткнул меня кулаком в бок — не обижайся, мол, шучу. Давай, рассказывай, как вы с ней милуетесь.

Я по-прежнему молчал. Он покачал головой и поднял палец — смотри, парень, доиграешься. И оказался прав.

Я не видел Линнею Шарлотту несколько дней — шел праздник урожая. Как только закончилось веселье, меня вызвал отец.

Кто-то ему доложил.

Уже несколько недель я почти не видел отца, и только теперь заметил, насколько он сдал. Меланхолия все углублялась и углублялась, за несколько месяцев он постарел на несколько лет. Лицо покрылось морщинами, когда-то роскошная шевелюра сильно поредела. Похудел не меньше, чем на полпуда, щеки, когда-то пухлые и гладкие, ввалились так, что я даже испугался. Гардины в его роскошном кабинете были задернуты, яркое послеполуденное солнце сюда почти не проникало, а узкие полоски света между шторами только подчеркивали мрачную торжественность обстановки.

Он велел мне присесть на один из двух стульев, поставленных друг напротив друга, — думаю, специально для этого разговора.

— Учитель говорит — ты почти забросил занятия, — обреченно вздохнул отец.

Я виновато склонил голову и молчал — все-таки лучше, чем врать.

Он выждал еще немного и перешел к делу.

— Предполагаю, ты с ней спишь, — не столько спросил, сколько заявил отец.

Я почувствовал, как краснею, и отрицательно замотал головой. В ушах чуть ли не взрывами отдавались удары сердца.

Очевидно, ответ был для него неожиданным, и следующий вопрос последовал не сразу.