17 - Prelude - [35]

— Вот именно поэтому идеалы, скажем, бусидо не имеют для тебя никакого значения. И даже если понятия чести и доблести растяжимы, то разве ты не можешь сформулировать их для себя так, чтобы они подходили под все критерии морали и этики?

— Я буду формулировать их для себя. А мои критерии морали и этики могут отличаться от чьих-небудь еще. И я в любом случае начну оправдывать свои поступки этими критериями.

— А так ты оправдываешь их тем, что-де тебе плевать на мораль и этику.

— Прикинь, но мне действительно на них плевать. И я не заявляю, что поступаю так или иначе из-за непринятия доминирующих в обществе морально-этических установок. Я поступаю так, как я поступаю.

— То есть, ты подчинен сиюминутным импульсам, которые диктуют твое поведение. Вывод — ты ничем не отличаешься от животного.

— Пошел ты. — огрызнулся я. — Животные вымирают. А люди — нет. И выродков среди людей куда больше, чем честных и высокоморальных.

— А ты причисляешь себя к аморальным выродкам?

— Конечно же нет! Я — не они! Я просто-напросто привел пример!

— Пример того, что ты не один такой? Несомненно. Только в этом и есть твоя проблема. Ты выбрал себе слишком плохой пример для подражания…

— Я выбрал себе трезвую точку зрения на мир и происходящее в нем!

— Потише, пожалуйста.

— Хорошо. Но мне кажется, даже ты должен понимать, что глупо смотреть на мир через розовые очки морали…

— А я и не смотрю. Мораль — это не розовые очки и не бритва Оккама. Да, мир состоит из несправедливых вещей. Жестокость, зло, бесправие и все такое. И дело тут не в том, чтобы пытаться кардинально изменить мир. Оставь это для мультиков и бульварного чтива. И даже не в том, чтобы хоть как-то его менять, потому как… назовем их "плохими" деяниями… так вот, их больше, чем деяний "хороших", поэтому любая такая перемена поодиночке обречена на провал. И даже когда общественное устройство кардинально изменялось, вспомни хотя бы двадцатый век, благие начинания таких перемен гиперболизируются и извращаются для, тут ты правильно сказал, оправдания каких-либо аморальных, "плохих" действий.

— Ты мне тут прописные истины не пересказывай. — недовольно буркнул я. — Я их и сам знаю. Кстати, нам сейчас выходить.

— Ага-ага… Так вот, — продолжил Аоки, когда мы сошли на перрон станции маглева в Нордстар Хайтс, — ты прописные истины-то знаешь, но вывод сделал из них неправильный: "мир поменять нельзя, так и гори оно ядерным пламенем". Это неправильно.

— Ты это уже говорил.

— И повторю еще раз. Суть морали, Лелуш, заключается в том, чтобы конкретный человек согласовал свое поведение согласно каким-то установкам. "Не убий", "не укради", и так далее. Миру, и тому, что он пытается тебе навязать, надо постоянно бросать вызов и сопротивляться его влиянию и впечатлениям от него.

— Дешевое бунтарство это, короче. Знаем, проходили.

— Да блин, парень, ты вообще меня слушаешь? Пойми уже разницу между просто тупым протестом против всего вокруг и непринятием этого всего. Мир нельзя поменять. Но нельзя дать миру поменять тебя.

— Ну пускай. А причем тут бусидо?

— Да притом же, что эти самые моральные принципы там изложены заранее. Мне их для начала хватило. — завершил Кимэра и умолк.

Вообще говоря, Аоки, бывший японский офицер и самурай до мозга костей, был во многом прав. Свою неправоту, по крайней мере, я осознавал, хотя мне это и было неприятно. Но пытаться что-то менять было еще неприятнее. Мораль и этика, как я считал, не сделают мою жизнь исполненной смысла — или сделают, но само понятие смысла извратится.

С другой стороны, во всем есть плохие и хорошие стороны. И то, что моралью выгораживаются действия зачастую ей противоречащие, не должны заявлять о несостоятельности самого принципа морали.

Я, конечно, осознавал, как идиотски это выглядит, но тогда, пока мы шли по прожаренной солнцем улице в Нордстар Хайтс, я пообещал себе подумать надо всем этим.

В конце концов, что-то надо было менять.

А между тем я и оглянуться не успел, как перед нами открывались автоматические ворота в док по улице Сисайд Авеню, номер 2. Впервые за последние пять дней я сумел лицезреть нашу воздушную баржу, "Манту". Главным преимуществом дирижаблей было то, что они могли перевозить большие грузы на любые дистанции и в любом направлении. И хотя дирижабли считались слишком ненадежными и уязвимыми, в середине двадцать первого века они переродились окончательно.

Теперь уже можно было придать дирижаблю достаточное ускорение. Можно было дать ему прочный и легкий корпус. Миниатюризация термоядерного реактора дала воздушному кораблю мощный и долговременный источник энергии. Гелий, державший дирижабль в воздухе, был укрыт в бронированных и защищенных магнитными полями баках внутри корпуса. Воздушный флот пережил свое второе рождение: становились в строй воздушные корабли, как гражданские, так и военные. Ракетоносцы, баржи, авианосцы, грузовые корабли, пассажирские лайнеры, носители для космических кораблей.

А "Манта" что? "Манта" была списанной китайской баржей класса "Хонгли", слегка модифицированной и с меньшим количеством вооружения, так как она считалась, вообще говоря, гражданским судном. К несчастью, кое-где на Ближнем Востоке и в Африке, да и еще в некоторых местах земного шара, процветало воздушное пиратство, и отбиваться воздушным судам, даже гражданским, как-то да надо было. А сверх этого — ничего, "Манта" была исключительно тыловой машиной, осуществлявшей транспортировку, развертывание и ремонт штурмовых комплексов. Для ускорения развертывания у баржи была паровая катапульта и баллистические ракетные шахты. И ракеты, специально под эш-ка сделанные, были, вот только немного их было.