15 минут - [2]

Она выходит первой, и я не удивлена тому, кого вижу.

Её волосы распущены. Её, мать их, волосы, которые она всегда прячет в хвост или узел, распущены. Она их стыдится, считая уродливыми, и сегодня я готова с ней согласиться — они действительно омерзительны: светлые, нелепо скрученные пряди, не волнистые и не кудрявые, а именно скрученные, как старая пакля, которой заделывают текущие батареи.

В её взгляде неловкость и даже стыд. В его — ничего.

— Вик? — изрекает её скованный не самыми положительными эмоциями рот.

Хочу добавить: её голос так же омерзителен, как и волосы — чересчур слащавый, писклявый, но главное — тихий. Её манера скрываться в тишине, надевать мешковатую одежду и прятать под ней аномально большую грудь, чтобы оставаться незаметной, играть роль синего чулка или невидимки и не восприниматься угрозой всегда меня раздражала, а сегодня я готова за это убить. И вовсе не за то, что двадцать минут назад и, может быть, ещё сотни раз до этого она переспала с моим мужем.

Я ненавижу её, презираю это несуразное существо женского пола в старомодных поношенных джинсах, которые вовсе не стали помехой в выполнении миссии по разведению ног. И эти ноги, я знаю, они стройные и даже длинные. Красивые. И руки. И лицо. И глаза.

Да, она никогда не стремилась подчеркнуть свои достоинства, выпятить женственность, как сделала бы на её месте любая другая, но все вокруг всегда знали, что вот уже годы напролёт она лелеет надежду назвать моего мужа своим мужем.

А пока можно побыть его любовницей, что тоже неплохо.

— Дженна? — возвращаю приветствие, подозревая, что моим голосом можно травить людей. Массово. — Какая неожиданность! Как ты? Как поживают твои родители?

Она привязана к ним и, если за последнее время ничего не изменилось, даже живёт в их доме, боясь оставить болезненные постаревшие тела без присмотра.

— Мама недавно сильно переболела гриппом с осложнённой пневмонией, а так в целом… нормально, — выдавливает.

Ну да, мы же не дикари, чтобы бросаться друг на друга. Кроме того, это дело касается только меня и моего блудливого супруга.

— Я рада, передавай им мои тёплые приветы и пожелания здоровья!

— Спасибо… — бормочет.

— А сейчас, ты не могла бы оставить нас с… — я запинаюсь, потому что, оказывается, не способна произнести его имя, — с мужем наедине?

Она смотрит на него, спрашивая позволения взглядом. Он одобрительно кивает, давая ей возможность поспешно убраться, буркнув напоследок нечто похожее на «Была рада тебя увидеть».

Я не способна ни говорить, ни думать, потому что в моей груди кислотный пожар. Жжёт так, что мне, кажется, даже тяжело видеть: они теперь вместе, одно целое, половина которого спрашивает согласие другой половины, прежде чем что-либо предпринять. Если они пара, то кто тогда я? Где моя половина?

Мужчина, ещё утром бывший моим любящим мужем, делает шаг в моём направлении, давая понять, что готов к скандалу. А я не знаю, что говорить. Мой мозг, переживающий в данный момент эмоциональный катаклизм, не способен соображать, а я не позаботилась о том, чтобы подготовить свои реплики заранее.

— Викки… что ты здесь делаешь? — спрашивает совершенно ровным тоном, словно он доктор, а я пациент, которого немедленно нужно успокоить.

А мою челюсть сковало каким-то тупым онемением, болью, расползающейся по телу из точки, расположенной в районе сердца. Наконец, ловлю за хвост единственный содержательный вопрос:

— Зачем… так? — глотаю, не знаю что, но что-то большое и болезненное. — Не лучше ли было вначале закончить со мной?

Он молчит, засунув руки в карманы брюк. По выпирающим сквозь тонкую ткань костяшкам легко догадаться, что они сжаты в кулаки. На нём сегодня его лучший костюм — синий, в оттенке marine blue. Мы покупали его вместе в прошлом году в Риме, в бутике на одной из десятков пешеходных улиц неподалёку от фонтана Треви.

— Что ты подразумеваешь под «закончить»?

Он спокоен. Ни намёка на напряжение, переживания или хотя бы малейшую тень стыда. Если бы не кулаки в карманах, он выглядел бы точно так же, как сегодня утром после завтрака, собираясь на работу и сообщая мне сегодняшний прогноз погоды.

— Развод, — страшное слово, но я его произнесла.

— Я не собираюсь разводиться из-за мелочей.

— Мелочей?! — выдыхаю.

— Конечно, это мелочь. Обычное житейское недоразумение. Мы пережили куда более серьёзные вещи, в сравнении с этим.

Мой взгляд фиксирует волосы на его груди, немного выглядывающие из ворота белой рубашки. Когда-то, годы назад, это место порождало в моей голове мысли сексуального содержания, но сейчас оно вызывает острый приступ тошноты. Я машинально зажимаю рот рукой и отворачиваюсь, сражаясь с желанием выдать съеденный час назад ланч. Делаю глубокий вдох, за ним долгий выдох, пытаюсь успокоиться, но у меня плохо получается:

— Ты серьёзно? Мелочь? Полчаса назад твой член был в… в…

‍‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‍— Викки, я понимаю, что тебе сейчас сложно, но, пожалуйста, не теряй человеческое лицо! — призывает своим отработанным тоном начальника. — Чтобы не пришлось жалеть об этом в будущем.

А я теряю не лицо — остатки способности соображать. Просто стою с открытым ртом, не понимая, что происходит? Всё смешалось в этом мире? Инь и ян больше не делят окружность на чёрное и белое? На плохое и хорошее? Злое и доброе?