15 лет русского футуризма - [9]

Ходил в церковь и быстро заучил всю церковную службу.

Она состояла из непонятностей, например — …«Пристухом прароди».

Через три года только понял я, что это значит: …«христу-богу предадим».

В «Богородице — дево радуйся» было непонятно «платчерева твоего» — что-то вроде «падчерицы».

Возраст с 8 до 12 — вступ в гимназию и набивка головы похабщиной — в том числе и всей похабственной поэзией, какую знали мои новые сверстники.

В это время (8 лет) увидел в первый раз настоящего поэта профессионала — это был Всеволод Чешихин. Он сидел на веранде дачки на рижском взморье за маленьким столом спиной к бродящей публике и писал. Мне показалось, что в его чернильнице была вода. Кончив, он встал, обернулся к кому-то из взрослых и произнес, видимо, остря:

«Наверно любишь ты прохвоста».

Японская война — первые патриотические стихи, писанные на пари с приятелем. Приятель надул; стихи написал гладкие, но не свои.

В будущем этот приятель стал прокурором.

Затем эпоха рукописных журналов, пресных и благовоспитанных, как «Красная Новь».

Писал стихи — главным образом злободневно-гимназические и описания природы.

В это время особенно нуждался в словесных тампонах — «ведь; же; вишь; так; вот».

Словесных кирпичей класть плотно не умел, а пазы затыкать было нужно.

….Только он вот притворился

и ее ведь не пускал….

Потом серия любовных романов —

Это было во сне

Я увидел ее.

Ты явилась ко мне.

Билось сердце мое.

— похожих на стихи, что пишет Гальперин для нужд Заслуженных ГАБТа.

В это время увлекался собиранием марок, двоюродной теткой, спиритизмом, халвой, археологическими раскопками и переводами гекзаметров из Овидия.

7-й и 8-й классы гимназии. Я вдруг вплотную засел за стихи. Началось с —

Воздух чист, ясен день

Под прозрачную тень….

и пошли десятками в сутки.

Над первыми тремя четверостишьями с дактилическими рифмами просидел подряд шесть часов, пока не одолел. Очень победой гордился.

Стихи — смесь Алексея Толстого, Фофанова и отдаленно доносящейся горьковской символятины «Буревестника» и «Песни о соколе». Потом прибавился Саша Черный.

В университете жил сурком — ничего не видя, писал стихи и богомольно пугался, увидев «настоящих» писателей — например, Сергея Яблоновского.

Стихи в те годы откладываются пудами, как морское дно из ракушек мелового периода. Люблю подсчитывать. За три года писаний — 1600 стихотворений, среди которых добрая сотня выше 100 строк.

Никаких шагов к напечатанию не предпринимаю. Еще в гимназии отослал залп гражданственных стихов в адрес Короленко, но ответа не получил. Мысль о что, могу быть напечатан, отсутствует.

Пропускаю сквозь себя Бальмонта, Блока, Кузьмина, немного Северянина.

На какой-то студенческой вечеринке зачитываю мадригальное стихотворение партнерше по танцу. Она протежирует. Добираюсь до одного из литкружков. Встречаюсь там с Борисом Лавреневым, отличие которого в то время было в том, что он фатально улавливал каждый новый поэтический прием через 5 минут по его изобретении.

Лавреневу не писалось. Он завел себе большой стол (как у Шершеневича) и рассыпал по нему бумаги деловым образом (как у Шершеневича). Помогало мало. Начинали грызть семечки. Помню свой экспромт —

Ну и время, Ну времячко.

Соли сотое семячко.

И в животиках вспученных

Забурлюкался Крученых.

1913 год штурм унд Дранг. Футуризм. Зачеркиваю 1600 написанных стихов и ставлю стих на голову. До перелома писал на египетские мотивы —

«На стене фиванского храма

Высекают тебя в одеждах».

После перелома сразу с ощущением дерзостного замирания под ложечкой:

Икнул выключатель

И комната зевнула белым.

Так вы уже были в печати?

Ах, это стихи?

  Ну, где вам!

Покушайте лучше арбуза.

Хорош.

  Неправда-ль?

  На вырез.

Не говорите слова — муза…

А потом услышал в читка Маяковского его вещь «Я» (трагедия):

Граненых строчек босой алмазник,

Взметя перины в чужих жилищах…

— и был расплющен. Но не на смерть. Ходил с — Маяковским и Большаковым дразнить символяков на Б. Дмитровку 15 в Литературно-художественное общество (где теперь МК ВКП (б). Маяковский пугал (у него были специально взрывные для этого стихи). А я радовался, что злятся кругом и негодуют, но сам не читал, ибо взрывных у меня не было.

Потом написал стихотворение, кончавшееся так:

Это всех до конца и навзрыд

Беспощадно целуют нахалы.

— специально для пугни женских клубов, которые были очень охочи до лекций о футуризме.

Стихотворная кульминация — в момент объявления войны 1914 г. В стихотворении «Боженька» строю первый марш —

«…вот барабаны мерят дороги».

Ибо слышал незадолго, как деревенские футболисты, ходя на матчи горланили строки:

«стара баба дегтем, дегтем, дегтем,

стара баба дегтем, табаком…»

Отсюда пошли мои марши.

Война и первые годы революции — до 1919 года — стихотворно-глухой период. Редкими взрывами работает стиховезувий и работает, по совести говоря, паршиво, больше по линии внутреннего потребления.

Книга «Железная пауза», намеченная к выпуску еще в 1915 году, ложится на полку и издается с опозданием в 4 года, уже во Владивостоке.

Па Дальнем Востоке два учителя научили меня работать на социальный заказ в жестких условиях задания и в отчетливом социальном политическом плане — японцы-интервенты и красные партизаны Приморья.