13 мертвецов - [22]

Он положил недоеденный пирожок в пакет, допил кофе и разовый стаканчик отправил туда же. Когда Дима доставал подушечку мятной жевательной резинки, в кузове снова что-то громыхнуло.

– Что это? – спросил он и выронил жвачку.

– Не знаю. – Мурад перестал жевать.

Дима выскочил из кабины первым и только у дверей «будки» остановился в нерешительности. Подоспевший Мурад, не задумываясь, открыл дверцы и заглянул внутрь. Крышка лежала на полу, рядом с гробом.

– Ты ведь ее прибил? – Дима начал злиться.

– Да, – помедлив, ответил Мурад, залез в кузов и взял молоток.

– Как же ты ее прибил, если она на каждой кочке отваливается?

– Не знаю. – Пожал плечами водитель, но когда понял, что его обвиняют, отдал молоток Дмитрию. – На. Не нравится, прибивай сам. – Выпрыгнул из «будки» и пошел к кабине.

Дима посмотрел на молоток, потом на гроб. Ему показалось, что покрывало сбилось в сторону, открыв лицо покойного. Дмитрий залез в «будку» и медленно подошел к гробу. Нет, ткань закрывала лицо. Он вспомнил похороны мамы. Ему все время казалось, что она дышит, что покрывало на груди и лице вздымается так, будто живой человек решил спрятаться от родни. Очень уж болезненные ощущения от этих «пряток»… Дима прикоснулся к покрывалу. Он не почувствовал ни страха, ни отвращения. Свои мертвые не могут напугать. Живые – другое дело…

Дима сел в кабину и протянул молоток Мураду.

– Извини.

– Прибил?

– Нет. Нам, родственникам, нельзя, – будто это все объясняло, произнес Дима.

Мурад кивнул и завел машину.

– Я аккуратно.

«Живые – другое дело, – продолжал размышлять Дмитрий. – Вот кого бояться надо. Причем родные могут во много раз больнее сделать».

Новый год они отметили у Дмитрия. Да, отец не изменился. Такой же веселый добряк. Пить, как показалось Диме, стал больше. Дмитрий вспомнил, что и тогда, двадцать лет назад отец выпивал, но никогда не менялся в худшую сторону. Выпив, он становился еще добрее и веселее. Редкость, но отец остался именно таким.

Дима видел, что отец нервничает. Он явно хотел рассказать свою историю, оправдаться. И после выпитого так и сделал. Дима слушал не перебивая. Они просидели на кухне до утра. И Дима понял тогда, что плевать он хотел на эту историю. Он простил отца, когда они еще ехали в метро. Какую бы нелепую историю ни рассказывал любимый человек, мы готовы поверить и простить. Если нет, то этот человек чужой вам, не родной и не любимый. Рассказ отца не имел никакого значения для любящего сына. Даже если бы он сказал, что ему надоела семейная жизнь и он решил бросить их, Дима смог бы найти в себе силы простить отца. Но его история говорила о том, что не все так просто. Тем более если он ее выдумал. Тюрьма, побег, Кавказ, снова тюрьма… Такое нельзя придумать на пустом месте, даже если очень хочешь оправдать свой побег. Отец никогда не был выдумщиком и вряд ли стал им. Нет, конечно, двадцать лет – приличный срок, а люди меняются и за меньшее время, но что-то подсказывало Диме, что его отца это не коснулось. Он не знал, что именно – манера говорить, жесты… или все это вместе. Отец был тем же, а это значило, что он говорил правду. Дима готов был его простить, но, как оказалось, с небольшой оговоркой – он при удобном случае будет напоминать отцу о своих детских обидах.

– Но тогда я не знал, что он умрет, – словно оправдываясь, прошептал Дима.

– Что? – спросил Мурад, но, не дождавшись ответа, махнул рукой на пассажира и снова устремил взгляд на желтое пятно, скачущее по ночной дороге впереди машины.

Тогда он действительно не знал. Дима был зол на всех. На отца, свалившегося как снег на голову, на теток – родных сестер отца, на жену, на себя, на весь этот несправедливый мир. Обида, жгучая, липкая как смола, растеклась по всему телу, не оставляя места никаким другим эмоциям. Когда отец пропал, обида нашептывала: за что тебя бросил отец? Когда нашелся, она шипела: зачем он вернулся?

После празднования Нового года отец попросил Диму отвезти его в родительский дом. Отец уже знал, что за время его отсутствия родители скончались, а в доме теперь проживала старшая сестра – женщина с нравом кобры. Отец просто хотел повидать сестер, пройтись по улицам родного города. Повидаться-то повидался, а вот пройтись не вышло. Напился отец тогда и пошел спать в свою бывшую комнату, где жил до девятнадцати лет.

Дима понимал, что отец очень нервничал, вот и напился вдрызг. Ему не дали пройтись, потому что не были рады родному брату. Дима застал этот змеиный клубок на кухне ночью. Сестры отца, словно подпольщики-заговорщики, решали судьбу, как оказалось, нежеланного гостя. Причем их не смутило появление в их «штабе» сына будущего изгнанника. Они без стыда включили и его в свою дискуссию. И Димка включился. Вот это-то и было самым мерзким. Если это не предательство, то что?

– Так, Дима, – произнесла самая старшая из сестер, – бери его и увози к себе.

– Но он же хотел погостить в родительском доме, – попытался возмутиться Дмитрий.

– Все, хватит, погостил. И пусть запомнит – нет никакого родительского дома, – как отрезала тетка и посмотрела на двух других. Те молчали. Это было молчаливое согласие. Дима знал, что старшая решала все, именно поэтому дом перестал быть родительским еще при жизни родителей. Но не спорить за право обладать недвижимостью и молча смотреть на изгнание только что нашедшегося младшего брата – разные вещи. В жилье можно уступить, тем более что у каждой из сестер свой угол имелся, но выгонять родного брата, не имеющего ничего за душой по не зависящим от него причинам… Диме показалось, что здесь не просто боязнь раздела имущества, но и что-то большее. Возможно, ненависть. Он не мог этого понять.