127 часов. Между молотом и наковальней - [92]

В конечном счете я возвращаюсь в тело, предсказуемо сотрясающееся от судорог. Еще целый час я вожусь со всеми веревками, обертками и мешком и только потом снова покидаю каньон. На сей раз я следую за мужчиной, которого сразу же узнаю, — это мой лучший школьный друг Джон Хейнрих. Я вижу, как мой дух поднимается над укутанной спиной и мешком от веревки, в который засунута моя голова. Мы снова проходим через подвижную дверь каньона, как я уже дважды делал, и попадаем в маленькую, темную, тесно заставленную квадратную комнату, где свободного пространства ровно столько, чтобы мы могли стоять, не задевая друг друга. В комнате абсолютно темно, за исключением полосы яркого света, отражающейся с грубого бетонного пола. Джон, видимо, засунул куда-то ключ, которым можно было бы отпереть дверь. Он нажимает кнопку выключателя. С трех сторон от нас появляются узкие металлические полки, полные чистящих средств, в углу с левой стороны от меня стоит веревочная швабра. Мы находимся в уборщицкой бытовке. Откуда-то я знаю, что бытовка находится в больнице, а не в офисном здании или школе, и мои надежды разгораются с дикой силой.

Барабань в дверь, Арон! Проси о помощи! Тебе нужна медицинская помощь, эти люди могут оказать ее тебе!

Но Джон не позволяет мне лупить по металлической двери, как будто хочет сказать мне, что нет смысла поднимать шум: больница и каньон находятся в разных мирах. Проходит минута, и я медленно понимаю, что помощь здесь оказывают не доктора и медсестры, способные удовлетворить все потребности моего тела. Нет, это мой друг Джон, его присутствие, его доброта и сочувствие укрепляют мое мужество, придают мне силы. Я понимаю, как мне повезло, что я его знаю, и мои эмоции кипят вокруг его присутствия. Однако неслышимый голос разрушает чары транса: «Пора прощаться».

Я не хочу уходить. Еще раз, теперь более настойчиво, действительность подталкивает меня: «Пора прощаться». Я даю знать Джону о том, что мне нужно идти, жестом большого пальца и киваю в знак благодарности за его благословенный визит. Я чуть не плачу оттого, что приходится уходить, но мне есть чем заняться. Мой уход производит странный эффект, как будто мое сознание — шар плотной энергии, внезапно тающий, как совок с мороженым, проливаясь лужей на пол бытовки, а затем из мира видений по капле просачивается, переходит назад, в пространство между стенами каньона. Постепенно, начиная с ног, я заполняю окоченевшее тело.

Начавшаяся дрожь сотрясает меня с яростной мстительностью, и я задаюсь вопросом о том, не слишком ли надолго на этот раз отпустил меня прогуляться внутренний голос. Этот бесшумный контролер присутствует всегда, он остается в моем реальном теле, он следит за временем и зовет меня назад, до того как я, дрожа, перейду невидимую грань и впаду в гипотермическую кому. Находясь в трансе, я не чувствую холода, боли, голода, усталости, жажды. Не важно, куда попадаю я в галлюцинациях — в бытовку уборщиц или в гостиную, не важно, есть ли там вид на буколические холмы или облачные троны ангелов, — любое подобное путешествие приносит облегчение, и я не хочу возвращаться. Но встреча с Джоном придала мне храбрости и надежды. Сотрясаясь от холода, я произношу вслух, и голос мой отзывается эхом в темном каньоне: «У меня есть еще несколько дней». Если я могу продолжать входить в мир галлюцинаций и чувствовать присутствие мамы, папы, сестры, друзей, то я, возможно, нашел свою стратегию выживания и протяну даже дольше, чем в последнем прогнозе, — дольше полудня среды. Галлюцинации дают мне надежду, но я знаю также, что каждая заканчивается все тем же нырком в отчаяние, сопровождающим мое возвращение в каньон, к холоду, жажде и всем остальным ужасам плена. Да, они обеспечивают душевный подъем, но вместе с тем усиливают ощущение моей несвободы. Я, возможно, провел в трансе десять минут из ужасной ночи, убегая в мир путешествий вне тела, но эти же десять минут двигают меня к нестираемо предписанной судьбе. Даже если я протяну еще несколько дней, спасателям не хватит времени определить мое местонахождение и спасти меня.

В пронизывающей жестокости ночи я то и дело сбегаю в галлюцинации, но они тают в памяти, как только я возвращаюсь в каньон. Если небеса столь же прекрасны, сколь галлюцинации, то действительность, к которой я возвращаюсь в каньоне, не что иное, как ад. Ад традиционно изображается как переполненное, чертовски горячее место — Пандемониум Мильтона,[85] — управляемое рогатым дьяволом, который присматривает за пыткой грешных душ. Теперь я знаю точно: ад действительно глубокая хтоническая дыра, но горячая ли? Нет, в аду чрезвычайно темно и невыносимо холодно, это место полного одиночества, арктическая тюрьма без начальника; единственный ее обитатель покинут всеми, даже боссом преисподней. Здесь нет никакой другой духовной энергии, хорошей или злой, на которую можно спроецировать любовь или ненависть. В аду есть только одна эмоция: абсолютное отчаяние, приправленное полным одиночеством.

В каньоне Блю-Джон наступают предрассветные сумерки. Десяток комаров и ветер, умеренный, но несущий с собой песок, возвещают утро. Два часа я то игнорирую, то убиваю насекомых, и после этого ко мне приходит утешительный дневной свет. Я уже не одинок; солнце заглянуло ко мне, чтобы отправиться вместе со мной в очередное путешествие. Великолепные ярко-золотые всплески на стене в десятке метров позади меня смывают мрачное давление каньона. В первый раз за два дня я вынимаю цифровую камеру и делаю снимок этого внезапного нашествия света. Когда я через левое плечо смотрю вниз, на божественный наряд каньона, кажется, что песчаник излучает все эти цвета, не только отражает их. Я не могу представить себе, чтобы чуть более возвышенные декорации сопровождали что-то меньшее, чем Вознесение. Глаза увлажняются. Перед тем как убрать камеру, я делаю автопортрет, яркий блеск расплывается за моей головой, как аура. При свете естественная активность пустынной жизни возобновляется: сумчатая крыса возится в своем гнезде и все больше жуков начинают летать вокруг моей головы.