127 часов. Между молотом и наковальней - [125]

После бессчетных часов без сознания я прихожу в себя. Я лежу в темной больничной палате, сквозь прозрачные занавески на окне слева от меня светит лампа дневного света с сестринского поста. Мой взгляд затуманен, но я вижу, что один. Перед тем как снова потерять сознание, я успеваю подумать одну-единственную мысль: «Я жив».

Через некоторое время я снова просыпаюсь. Медсестра заходит ко мне в комнату и бодрым голосом говорит:

— Мне послышался какой-то шорох.

— Я жив, — выпаливаю я.

Я знаю, что жив, потому что у меня все болит. У меня болит правая рука, ноги болят, левая кисть болит; фактически на моем теле трудно найти участок, который бы не болел.

— Да, вы живы. Ваша мама будет счастлива узнать об этом, когда вернется.

— Мама? — говорю я, и мой голос тонок и слаб, чуть громче шепота.

С этим словом из меня исходит поток любви, который проливается насквозь, переполняя затуманенный наркозом мозг и выпуская на свободу бурные рыдания.

Мамочка.

Мне больно плакать, но я не могу остановиться. Когда слезы отступают, я вижу часы на стене, но не могу разглядеть время. Кто-то вынул мои контактные линзы. Я прищуриваюсь и различаю обе стрелки часов, они указывают куда-то налево вниз. То ли семь тридцать с чем-то, то ли восемь тридцать с чем-то. Всего четыре часа с тех пор, как меня спасли. До Моаба из Денвера ехать по крайней мере часов семь. Несмотря на успокоительные лекарства, голова соображает достаточно хорошо, чтобы видеть математическую оплошность.

— Она вернется. Она была тут всю прошлую ночь после вашей операции. Наверное, она ушла позавтракать и будет через полчаса или около того.

Прошлой ночью? Завтрак? Я надолго задумываюсь над этими понятиями, озадаченный и усталый. Должно быть, сейчас утро.

— Какой сегодня день?

— Сейчас утро пятницы, — объясняет медсестра.

Она заканчивает свои дела, двигаясь точными движениями рядом с моей кроватью.

— А, — говорю я, но это звучит как тихий стон.

Я озадачен тем, что не могу связать вместе какие-либо события с тех пор, как потерял сознание на столе в операционной. Кажется, что я просто моргнул, и тут же очутился в другой комнате. От Денвера до Моаба далеко. Может, мама летела сюда?

— А как она добралась так быстро? — удается мне выдавить из пересохшего горла.

— Откуда приехала?

— Из Денвера.

— Сюда ехать всего четыре с половиной или пять часов.

— Пять часов? Этого не может быть. Пять часов до Моаба?

— А! Так вы, мой дорогой, не в Моабе, вы в Гранд-Джанкшн. Вас перевезли сюда прошлой ночью.

— О господи, — бормочу я, стараясь сориентироваться.

Я не помню этого перелета, только тот удивительный бросок на вертолете. Но Гранд-Джанкшн — это да, это я понял. Я в Колорадо.

Я обездвижен от истощения, что, в общем, неплохо, с учетом того, что меня окружает полный осьминожий набор трубочек, изолированных проводов и прочих неестественных щупалец, они тянутся по простыне к разным частям моих рук и головы. Предпринять дальнейшие исследования окружающего мира я не успеваю и снова теряю сознание.

Когда я прихожу в себя в следующий раз, около меня сидит Сью Досс. При ее виде я испытываю радость и чувство уюта. Сью говорит — со своим техасским выговором:

— Твоя мама снаружи, — и выходит за дверь, чтобы позвать маму.

Мама входит в палату интенсивной терапии. В резком свете дневных ламп, встроенных в потолок, она озарена сиянием. Я не могу различить ее лица, но вижу, как она делает два шага, чтобы встать около меня с левой стороны. Поднимаю левую руку, и она сжимает ее обеими ладонями. У нее прохладные, мягкие и немного дрожащие ладони. Она наклоняется и целует меня в лоб. Вблизи я вижу, сколько беспокойства причинил своей матери, и, хотя едва в состоянии говорить, я выдавливаю из себя:

— Мама, прости, что напугал тебя. Я тебя люблю.

Она качает головой, и в ту же секунду мы оба начинаем плакать.

Несколько минут спустя, когда хлюпанье носом стихает и способность говорить восстанавливается, мама говорит мне:

— Мы со Сью шутили, что если тебя задержала не сломанная нога, то, когда мы доберемся до тебя, сломаем обе.

Мы оба издаем неуверенный смешок и улыбаемся друг другу. Любовь проходит между нами, достигая той части души, которая может быть затронута только воссоединением сына с матерью, матери с сыном. Я знаю, чего мы оба хотим: чтобы как можно дольше мы друг друга не покидали.

ЭПИЛОГ Прощай, оружие, прощай, рука!

Люби ту жизнь, которую живешь, и проживай ту жизнь, какую любишь.

Jerry Garcia Band, «(I'm a) Roadrunner»

Дни и недели после моего спасения были, скажем прямо, из ряда вон. Еще до того, как отец приехал в Гранд-Джанкшн, моя история попала в газетные заголовки по всему миру. Я потерял в каньоне двадцать килограммов и полтора литра крови. Впереди меня ожидало долгое восстановление, за ходом которого я мог следить по бегущей строке новостей Си-эн-эн: «Скалолаз из Колорадо, который ампутировал себе руку, находится в критическом состоянии». После трех операций, перенесенных за пять дней, и рекордного количества больничных оладушек, съеденных когда-либо в отделении интенсивной терапии больницы Святой Марии, количество цветов, которые мне присылали, переросло палату интенсивной терапии, и нам пришлось переехать этажом выше. Здесь, в те редкие минуты, когда я приходил в сознание, отец читал мне кучу писем, приходящих и от моих друзей, и от незнакомых людей, и буквально из-за соседнего угла, и со всех концов мира. Одна женщина из Солт-Лейк-Сити прислала мне открытку, в которой сообщила, что смыла в унитаз все запасы снотворного ее умершего мужа. Она писала: «Ваше мужество показало мне пример того, как нужно держаться. Я пообещала себе, что покончу с жизнью, если через год после смерти моего мужа дела не пойдут на лад. Теперь я знаю, что самоубийство — это не ответ. Вы вдохновили меня на то, чтобы оставаться сильной и храброй, чтобы бороться за жизнь». Мы с родителями плакали каждый раз, когда читали это письмо; в трудные времена это было напоминанием о том эффекте расходящихся кругов, который произвели на людей мое спасение и выздоровление.