101 Рейкьявик - [95]
— А что вообще значит R.Е.М? Я над этим долго думал… Может, ты знаешь?
— Я не уверен, но я где-то слышал, что это вроде бы означает «Real English Men»[299].
— Real English Men?
— Ага.
— Они же вроде из Америки?
— Вроде да. Они из Афин в штате Джорджия, то есть они группу основали там, а сами они, по-моему, из Калифорнии. А название… ну, это просто им так пришло в голову.
— Ага. Ну, на них, конечно, повлиял английский нью-вейв… В свое время.
— Во-во. Television там, и Wire, и все эти группы… Патти Смит…
— Но она же из Америки?
— Патти-то? Ага, вроде из Америки… По-моему.
— Родилась в Чикаго тридцать первого декабря, — вставляю я. — В тысяча девятьсот сорок шестом году.
Они смотрят на меня. Рассматривают. Я продолжаю:
— И Television тоже, если на то пошло. Нехилая группа. Том Верлен…
— Какая группа? Милая?
— Нет, одна из этих сиби-джибишных групп.
— Правда? — спрашивают две пары неврубающихся глаз.
— «CBGB», их главная точка в Нью-Йорке.
— Правда?
— А R.E.M означает «rapid eyes movement»[300], это такая стадия сна, на которой человеку снятся сны.
— Да, да…
— И что? А ты чего-нибудь знаешь про эту опухоль в мозгу у барабанщика?
— Да. У барабанщиков в рок-группах это обычное явление. Они же там отбивают один и тот же ритм двадцать лет подряд, ну, естественно, у них под конец мозги заклинивает… Мне, пожалуйста, один большой стакан. «Туборг».
— И что? И он больше не сможет выступать? Если не сможет, это для команды будет полный аут.
— Почему же не сможет? Уильям Томас Берри. Вообще-то он вполне может поправиться, только им тогда придется ритм поменять, — говорю я.
Bachman Turner Overdrive[301]. Я отворачиваюсь и думаю над фразой (вот о ней, думаю о пиве, вот об этой, у которой я нащупал волосы, ее могли бы звать Шампунь, она отпивает глоток, «Билли кристал», она на меня не смотрит, Шам Пунь Дрёвн, а Тимур на своем месте, аборт, давно я Хофи не видел, она во время совокупления закрывает глаза, помню: наволочка с бурыми подпалинами, что бы это ни значило, вон эта симпатичная (ц. 75 000), которая проводит розыгрыш лотереи, Пьетюр Ормслев[302] в середине был хорош, у него отец саксофонист, ему было что сказать), — и этой фразы хватает на весь путь до столика, где сидят Трёс и Map. Они сегодня какие-то притухшие.
— Что такое?
— Ты слышал, что с Херой?
— С Хертой Берлин?
— Ага. Она в реанимации. Ее в прошлые выходные избили. На улице, — говорит Трёст. — Она при смерти.
Короткая пауза. Смотрю на Марри. Он с ней спал. Лицо у него такое, будто он решает, стоит ли ему печалиться. Спал с той, которая сейчас неподвижна. Ага.
Печаль здесь кстати. При смерти. Это такой момент невесомости. Сейчас Херта Берлин парит над белой койкой в Центральной больнице, и еще не ясно, воспарит ли она вверх, чтобы вылететь в космос, или упадет обратно — в текущий момент. Я нарушаю молчание:
— Вы «DV» читали? Там такая статья была — «Голый мужчина лег на женщину».
Я и сам удивился, каким радостным тоном это сказал.
— «Голый мужчина лег на женщину». — Это Марри. Для него это типично. Марри — такой тип, которому для того, чтоб быть самим собой, нужно быть под наркотиками.
— Ага. А если бы наоборот: «Голая женщина легла на мужчину»? — спрашивает Трёст.
— Ты хочешь сказать: «Хофи охренела», — говорю я.
Трёст смеется странным смешком, а Марри деланно гогочет и смотрит на него. У них тут явно какой-то общий бизнес. Типа Ингвар и Гильви[303]. А я больше не хочу покрывать беременный живот и говорю:
— О’кей. Она беременна.
Содержимое их стаканов убывает. Трёст глотает, но потом отрыгивает из-под кадыка несколько слов:
— Ты про это знал?
— Да.
— Это она тебе сказала?
— Да.
— Надо же. А мне не сказала, — говорит Трёст.
— А почему она должна была тебе это сказать? — спрашиваю я.
— Ну, просто… Хотя нет, я все понял. Вы же с ней были вместе. Или как?
— Да так, была кой-какая серия.
— Ага. А сейчас все кончилось?
— Да, господи, там ничего, собственно, и не было.
— Но вот беременность… Она больше не беременна.
— Правда? — спрашиваю я. Я ваще.
— Да. А ты не знал? — спрашивает Трёст и теребит нервные окончания, торчащие из подбородка.
— Нет. То есть по ней было особенно не заметно. Но ведь в этом деле постоянно изобретают что-то новенькое, как и везде. Она что, аборт сделала?
— Наверно. Не знаю. Тебе чего-нибудь принести? Еще один стакан того же самого? — спрашивает Трёст, встает и показывает на мой почти пустой стакан.
Я мотаю головой и провожаю его взглядом до стойки. Тимур там. И другие завсегдатаи бейбоманы. Сотая серия «Babewatch»[304]. Но сегодня возникли какие-то перебои из-за проигрывателя у стола. Blur или Oasis. Вокруг них очень плотная пиздоволосая толпа. И все же на уровне моих глаз одна женская задница. Джинсовая. Отчего по ним все с ума сходят? По задницам. Всего лишь какие-то две толстые щеки. Всего лишь два мячика из плоти. Всего лишь два килограмма белой муки. Которую ветры сдувают с костей. И все же… Я бы за такую задницу милю на карачках прополз. Солнце восходит между ягодиц и заходит между грудей. Вот так. Нет ничего прекраснее, чем пышная женская задница, легонько трясущаяся в ритме любовного акта, — как желе на шатающейся тарелке, — в аккуратной съемке сзади. В замедленной.
