101 Рейкьявик - [45]

По американским каналам — женщины в спортзале. Вовсю пыхтят на тренажерах. Американцы — не лентяи. У них тут процесс идет полным ходом. Только никуда он не придет. Они топчутся на месте. То худеют, то толстеют. Сбрасывают вес, чтоб потом обжираться. Обжираются, чтоб потом сбрасывать вес. Крысы в клетке. Зачем жить? Мускулистые женщины. Как цветы на гормонах. От такого зрелища недолго стать импотентом.

Прогноз погоды в Южной Америке. Похоже, в Уругвае выходные выдадутся на славу.

Я снаряжаюсь в путь-дорогу и выхожу в ванную. Лолла сидит в гостиной. «Хай» — «Хай». Уже февраль, а Лолла все еще у нас. Фактически она к нам переехала. Хотя это никогда не обсуждалось. У нее в квартире какие-то загадочные проблемы. По мне, так пусть живет. Правда, она лоллится в нашей квартире в любое время дня. У нее рабочий график какой-то бисексуальный, до сих пор с ним ничего не утряслось. Я мочусь сидя, чтобы можно было одновременно ковырять в носу. Все засохло. Залезаю указательным пальцем на горный кряж в левой ноздре. Запекшаяся кровь. Однако я отыскиваю в дальней долине мягкий участок и выгребаю из него три больших ломтя. Вкусная глина приятного светло-коричневого оттенка. Козявки из носа лучше есть натощак. Они образуют такой как бы поддон из слизи для «Чериос» и кофе.

Гостиная.

Я спрашиваю у ее величества. У Лоллы:

— Эй, у тебя сопли в носу есть?

— Что?

— Сопли. У меня самого нет; все закаменело.

— Нет, у меня тоже все пересохло.

— А прокладка? Или тампон, чтобы сделать из него отвар, или еще что-нибудь.

— Нет, Хлинчик, у меня ничего нет.

— Ну, может, у мамы есть.

— Да. Может, мама тебе что-нибудь привезет.

Один из этих дней: мне надо втереться на биржу труда и разыграть из себя безработного. Небо темное. Над городом — черные как смоль пакистанские волосы. Чувствую себя мусульманином, который собрался в мечеть. Это еженедельное собрание. Возносить молитвы, чтоб получить свой штамп. Безработный. Недавно один рейнджер спросил меня: «Ты сидишь без работы в силу обстоятельств или из принципа?» Я ответил: «Это мое призвание!» По-моему, в этом есть какой-то религиозный оттенок. Я иду на исповедь. Поп — женщина лет пятидесяти (ц. 750), в очках, белой кофте, с крестом на шее.

— Хлин Бьёрн Хавстейнссон!

— Я!

— Вы Хлин?

— Допустим.

— Так…

— Хотя я и сам не уверен.

Она смотрит на меня. Затем — молчание и зуммер в отдалении, пока она работает. Она смотрит на экран компьютера. Она работает с безработными.

— Вы не нашли никакой работы?

— Нет. Хотя… Я делал это с маминой возлюбленной.

— Простите?…

— Под Новый год я переспал с возлюбленной своей мамы. А мама была на севере. В Кваммстанги.

Чиновница снова глядит на меня.

— Я нечаянно. Больше не буду… Так что постоянной работы не предвидится. Мы напились… Или как вы думаете, стоит ей об этом говорить?

— Кому?

— Маме. Как вы думаете, мне маме признаться?

— Не знаю. Мне-то вы зачем все это рассказываете?

— У вас нет своего мнения об инцесте?

— Нет.

— Ну, вы сами замужем? Вот представьте себе, что вы замужем, то есть уже во втором браке, и ваша дочь взяла и переспала с вашим теперешним мужем. Как бы вы к этому отнеслись?

— Какой у вас личный номер, Хлин?

Я иду по Лёйгавег как простой прохожий, но эдакой безработной походкой. То есть я иду так, словно вся моя работа только в этом и состоит. Иду как часы. Мне за это платят. За каждый шаг — крона. «Мерить улицы», — сказал дядя Элли. На него это похоже.

Государство платит мне только за то, что я живу. И я ощущаю какую-то благодарность, и меня мучит совесть, когда я гляжу, как навстречу мне спешат сумчатые люди. Все эти люди, которые считают, что переводить деньги из одного банка в другой — это работа. Люди, которым платят за то, что они занимаются выплатами. Выплачивают пособие по безработице.

Дежурный по стоянке стоит возле машины и выписывает штрафную квитанцию. Я прохожу мимо него и оглядываюсь. Он направляется в ту же сторону, что и я. Гляжу на счетчик. Время вышло. У тротуара припаркован японский дамский автомобиль. Не знаю, может, меня совесть заела, но я извлекаю из кармана монетку в пятьдесят крон и бросаю в щель счетчика. Оглядываюсь. Парковщик: странный горемыка моего возраста. Он оскаливается мне в лицо. В моей груди бьется сердце. Сердцебиение государственное. Я поворачиваю диск счетчика.

Я иду за парковщиком, дежурящим на Лёйгавег. Захожу в магазин и размениваю две сотни крон. Потом догоняю парковщика, обгоняю и кидаю маны в три счетчика, на которых время вышло. Собираюсь кинуть в четвертый, перед Шахматным клубом, но парковщик козыряет мне и спрашивает:

— Эй! Что ты там делаешь?

— Кладу деньги в счетчик. Время вышло.

— Это твоя машина?

— Нет.

— А где твоя машина?

— Какая машина?! У меня и прав-то нет.

— Тогда зачем ты кладешь монеты в счетчик?

— Потому что думать надо не только о себе, но и о других.

— Нет. Так дело не пойдет.

— Ну?

— Нет.

— Разве класть деньги в счетчики за других запрещено?

— Э-э… Да… Не положено.

— Ты хочешь сказать, запрещено?

— Не то чтобы по правде запрещено, но просто не положено. Ну вот, теперь я не могу выписать штраф на эту машину, а она, может быть, уже целых полчаса простояла без оплаты. И другие три… Ты в четыре просроченных счетчика деньги положил!