10000 часов в воздухе - [30]

— В Уральске люди пошли в эвакопункт, и мы за ними, — продолжала мать. — Нас, тринадцать семей, назначили в Федулеево. Приехали за нами оттуда колхозники на волах да на верблюдах. Увидели мы этих длинноногих горбунов, остановились, а подойти к ним боимся. Плюются какой-то зеленой пеной, фыркают. Мы остерегаемся, а колхозники здешние смеются над нами.

«Не бойтесь, бабоньки, верблюда! Это скотина умная — зря не плюнет!» — успокаивали они нас.

Мать с Шурой попали в семью, где жили старик со старухой и сноха их с сыном. Здесь, кстати говоря, они прожили четыре года.

— Когда я вошла в горницу, — рассказывала мать, — бабка поклоном ответила на моё «здравствуйте» и указала, где разместиться. Старуха заметила, как мы обуты, и покачала головой: одна нога у меня была обута в валенок, другая — в тапочку, Шура — в изорванных ботинках, пальцы наружу.

«Чу, Каллистрат, — обратилась бабка к мужу, — гляди, какая у них обужка! Отдай матери свои валенки, а дочке пока хоть ботинки почини: ведь простудится девка!»

Дед беспрекословно выполнил бабкино распоряжение. В семье, видно, властвовала Надежда Арсентьевна.

В этот холодный зимний вечер 4 ноября 1941 года моих родных в чужой семье колхозника Мехайличенко приняли тепло и участливо.

Наутро мать отправилась в правление колхоза, потребовала назначить её на работу. Её сначала отговаривали: в таком возрасте можно и дома посидеть. Но куда там — разве мою мать переспоришь! После того как включили в наряд, она попросила, чтобы ей выдали аванс продуктами. И эту просьбу матери удовлетворили — дали хлеба и мяса. Полученные продукты мать с гордостью понесла домой — она знала, что и на новом месте никому не будет в тягость.

На первых порах мать работала в поле, крутила веялку. Потом её перевели на более лёгкую работу — перелопачивать зерно в амбаре. Но здесь оставалась она недолго: наступили лютые степные холода, в зернохранилище стоял жестокий мороз, а теплой одежды у неё не было.

Правление колхоза перевело мать в тёплое помещение, на колхозную ферму. На её попечение передали двадцать три телёнка…

Глаза у матери блестели, румянец разлился по морщинистым щекам, когда она вспоминала, как постепенно прослыла лучшей телятницей в колхозе. Ей стали поручать самых слабых телят, почти безнадёжных, а она их всех выхаживала. Приходилось целые ночи проводить в телятнике, чтобы уберечь больного телёнка.

В Казахстане скот летом не держат в стойлах, его выгоняют на дальние пастбища. Поэтому с первых дней весны и до глубокой осени мать работала в поле. И тут она прославилась одним маленьким открытием.

В тамошних краях не принято вить веревок; если что нужно связать, пользуются жгутом из овечьей шерсти. Однажды мать заметила на целине стебли дикой конопли. Применение этого растения в Казахстане было совсем неизвестно, в то время как у нас, на Смоленщине, его знали и ценили. Мать собрала коноплю, полёгшую под снегом, высушила её, вытоптала ногами сердцевину и очистила от костры палкой. Получилось крепкое длинное волокно, из которого при помощи крючка, на удивление местным колхозникам, она свила прочные ровные веревки.

Открытием матери заинтересовались колхозники и решили ей помочь. Дед Каллистрат, колхозный кузнец, выковал на кузне специальное приспособление для обработки стебля конопли — железную полосу с глубоким пазом, в который вставлялось деревянное било.

Идея приспособления тоже принадлежала матери. Этот инструмент значительно облегчил труд. С лёгкой руки моей матери колхоз теперь наладил собственное производство верёвок. Скоро этот опыт переняли и соседние колхозы…

Рассказала мне мать и про сестёр. Шура, видя, что мать в её помощи не нуждается, закончила курсы шофёров и добровольно отправилась на фронт. С Таисией, которая во время войны окончила курсы медсестёр и попала в Ленинград, мать, как и с Шурой, переписывалась. Самые тяжёлые дни ленинградской блокады Таисия проработала в госпитале. Держалась она молодцом и в письмах неизменно подбадривала мать.

О Пане и о дедушке Дмитрии мать ничего не знала. Мысли о них мучили её, и она взяла с меня слово навести точные справки.

Попутно хочу сказать, что просьбу матери я выполнил не сразу. О судьбе деда и сестры мне удалось узнать лишь много времени спустя, когда освободили Смоленщину.

Выяснилось тогда, что на следующий день после ухода из деревни матери и Шуры дед чуть свет примчался в Гришково. Зная, какие сильные бои происходили там накануне и тревожась за своих, он весь трёхкилометровый путь не шёл, а почти бежал, не переводя дыхания. Около девяноста лет ему было, а на ноги был ещё крепок. Не зря старик получил от односельчан кличку «ходовой».

В Гришкове никто не мог сказать ему толком, как и куда направились мои родные. Некоторые утверждали, что мать и Шура погибли во время вчерашней бомбежки. Убитый горем, беспомощный, как ребёнок, долго бродил дед по укрытиям, окопам и развалинам домов. Хотя бы трупы родных обнаружить — на большее он не мог рассчитывать. Сгорбившийся и обессилевший, возвратился он ни с чем в Шелухино. Здесь и провёл старик тяжкие годы оккупации. Дом его фашисты сожгли. Очутившись под открытым небом, дед поставил себе шалаш. Одинокий, заброшенный, он умер от истощения и горя, похоронив пятерых внуков, зверски убитых фашистами.