10 лет и 3/4 - [27]

– Фредерик, помолчи, пожалуйста, – прервала ме­ня сестренка Нана. – На вопросы буду отвечать я. Что вы имели в виду, господин кюре?

– Ну, например: была ли она живой и веселой? – пояснил кюре. – Энергичной? Мне все это нужно для траурной речи, понимаете, я же не могу придумы­вать. Мне необходимы конкретные факты… Была ли она общительной? Какие у нее были отношения с внуками?

По-моему, он хватил через край: спрашивать, была ли покойная живой, это уж слишком!

– У нас в семье Фалькоцци все как у африканцев, – объяснил ему я. – Что-то вроде племенного строя: единство с предками.

– Фредерик, не доводи меня! – вмешалась сестрен­ка Нана.

Она стала рассказывать, какая у нас была замеча­тельная бабушка, еще до Альцгеймера, как мы смея­лись, когда Пес высовывал нос в окно машины, глотал пыль, а потом чихал прямо на бабушку, а она громко возмущалась.

Сестренка Нана попыталась рассказать все, что могла вспомнить, даже самые незначительные детали: прикосновение бабушкиных рук, ласковых и всегда холодных, ее теплый взгляд и как она сжимала наши руки своими, ласковыми и всегда холодными…

Нана сбилась, такие воспоминания невозможно пе­редать посторонним. Кюре был не слишком тронут. От ощущения собственной беспомощности она зап­лакала. Чтобы все это понять, нужно было знать ба­бушку, жить рядом с ней…

– Простите, я так глупо себя веду! – извинилась Нана.

Кюре пытался ее успокоить, повторял: «Ничего страшного, дитя мое, это пройдет». Ему было нелов­ко. И с чего он взял, что это пройдет? А если не прой­дет? Застрянет, как рыбья кость в горле, и ни туда ни сюда.

Я вот совершенно не уверен, что пройдет.

Бывают такие дни, когда я вообще ни в чем не уве­рен…

* * *

Она лежала в своем роскошном гробу, одна-одинешенька, а мы стояли перед ней, в пер­вом ряду, в воскресных костюмах.

Кюре взошел на возвышение и произнес речь. Он сказал, что бабушка прожила полную радости жизнь в кругу своих ласковых близких и теперь настал ее черед отправиться к Всевышнему, ибо он один реша­ет, кому, когда и от чего умирать и в каком возрасте, – все это он определяет сам, ни с кем не советуясь, и нам хотелось бы знать больше, но он ни с кем не де­лится информацией.

Потом все по очереди подходили к нам выразить со­болезнования. Мужчины в слишком коротких шта­нах (можно было разглядеть марку носков). Их жены с мокрыми носами и забытыми за ухом бигудями. «Примите наши соболезнования», – говорили все они, потому что так принято, и у некоторых при этом был такой вид, будто они сейчас добавят: как все-таки здорово, что сегодня еще не моя очередь, что кто-то другой загремел в деревянный ящик…

Пришли все друзья. Семья Будуду – Мустафа смор­кался в галстук, а у Абдуллы сполз подгузник, и все протекло. Семья Китонунца при полном параде. Мсье Бюффлие (и я вдруг вспомнил Жожо, который всегда подолгу беседовал с бабушкой, Альцгеймер его со­вершенно не смущал). Семья Лашеналь – глаза у Мириам были красными от слез.

Те, кто знал слова, подхватили прощальную песню, и бабушка поплыла прочь: ее увезли из церкви на длинном черном автомобиле. И тогда папа заплакал, ведь она была его мамой.

Мы никогда раньше не видели, как наш папа пла­чет, думали, он не умеет…

* * *

В своей коричневой урночке, прямо под свите­ром дедушки Бролино, она занимала еще мень­ше места, чем раньше, наша бабушка. Трудно было поверить, что от наших предков больше нечего не ос­талось…

Было воскресенье, восемь часов утра. Папа вышел из ванной с зачесанными назад мокрыми волосами, положил руку на плечо братцу Жерару и улыбнулся сестренке Нане. «Моя старшенькая», – прошептал он. Поставил на огонь старую кастрюльку, легко подхватил меня на руки, будто я невесомый, и сел за кухонный стол.

– Что-то нынче не жарко, – проговорил он, глядя на снег за окном.

Больше он ничего не сказал, а я сидел у него на ко­ленях, стараясь поменьше двигаться. От него приятно пахло кремом после бритья. И он дышал мне прямо в шею, сильно, как лошадка. Сестренка Нана принесла кофе, и папа поблагодарил ее кивком головы. Он во­дил ложечкой по своей чашке в голубой горошек, по­мешивая черный дымящийся напиток, и в эту минуту я не слышал ничего, кроме звона кофейной ложечки, будто весь мир снаружи перестал существовать. Я си­дел, прижавшись к папе, и мне хотелось, чтобы так продолжалось вечно.

– В следующее воскресенье поедем в Шар-дю-Бер кататься на лыжах, – сказал он. – Готов поспорить, что ни один из вас не пройдет трассу быстрее стари­ка отца.

И все вдруг стало почти как раньше, все Фалькоцци заговорили разом, перебивая друг друга, а Пес беше­но замахал хвостом.

Если бы не коричневая урночка, можно было поду­мать, что вообще ничего не случилось…

* * *

Дорога была посыпана солью, но мой велик все равно заносило, и я оставил его у стоп-знака на пути к Замку [36].

Дорога на Аннюи оказалась длиннющей, я чуть не умер, а потом еще пришлось подниматься по узень­кой тропинке вдоль замерзшей реки. Иногда я прова­ливался в снег по колено.

Я прислонил рюкзак к стволу елки и стал лизать льдинку: в горле горело. Мне еще предстояло перей­ти ручей и лезть дальше по вертикальному склону. Пальцы на ногах окоченели, я их уже не чувствовал.