10 л. с. - [25]

— Анни, мой старый друг, простите грубому плантатору его нескромность. Анни, чем же вы пахнете?..

Анни молчит. Она только смущенно вздрагивает. Может быть, она хочет покраснеть, но не может: она вся белая, чересчур белая. Какой гнусный запах! Так пахнет молочный сок гевеи, скисая в чанах. Но ведь это не сок, это Анни. Едва превозмогая отвращение, мистер Девис решает поцеловать руку Анни. У нее муж? Зато у мистера Девиса горячее сердце. Мистер Девис берет руку Анни. Рука отскакивает. Волосатый голый человек пронзительно кричит. Кругом горячая ночь, небо Азии, спящие кули и сотни тысяч ветвистых деревьев. Рука Анни упруга и холодна. Это не человеческое мясо!..

— Анни, из чего ваши руки?

Молчит Анни. Молчат кули и гевеи.

Кули, тот, что получил тридцать хороших, не спит. Он кашляет, и на землю, хорошо знающую белую кровь гевей, вылетает красный сгусток: кули прежде не надрезал деревьев, он возил в тележке плантаторов. Он не может говорить, он только свистит. Он очень болен. Нет, он не болен, он умирает. Он плетется в молельню. Там он видит бога. Бог из бронзы, бог спокоен и непонятен. Толстый Будда улыбается точь-в-точь как улыбается на заборах Франции каучуковый человечек. Но Будда никуда не торопится: неподвижно сидит он в прохладной молельне, сидит год, век, вечность. Под Буддой написано: «Одни придут ко мне путями подвига, другие путями жертвы, третьи путями усталости, и этими путями ко мне придут все». Кули не умеет читать, но кули очень устал. Десять лет он возил людей и четыре года надрезал деревья. Он лежит на земле перед богом, и бог обещает ему только то одно, что может обещать даже толстый бронзовый бог: покой.

Вокруг тихо шумят ветвистые деревья. Они сочатся и шумят. Они тоже устали, как Гувер, как Черчилль, как мистер Девис, как кули, как каучуковый человечек, как все люди и все автомобили. Они просят: «Покой! покой!» — и пустыми бронзовыми глазами смотрит толстопузый Будда в ночь, которая не знает ни будущего, ни прошлого, — пустыми глазами в пустую ночь.

1929

Бензин

1. Огнепоклонники

Шоссе. Длинная вереница автомобилей. В автомобилях, разумеется, люди. Этот едет, потому что он врач. Этот потому, что он ухаживает за девушкой. Этот продает электрические лампочки. А этот решил убить ювелира. Все они едут потому, что у них автомобили. Едут не они, едут автомобили, а автомобили едут потому, что они автомобили.

Вдруг машина останавливается среди пригородного уныния, среди щебня, паршивых котят и назойливой детворы, под жестким белесым солнцем. Вокруг — столбы с насосами. Автомобиль хочет жрать. На столбах различные знаки: буквы, языки пламени, зигзаги молнии. Мелом проставлена цена: 12.70 или 12,80. Автомобилист, тот, что с револьвером в кармане, или тот, что с образцами электрических лампочек, рассеянно смотрит на молнию и на пламя. Ему попросту нужен бензин. Он не думает, что перед ним война, братские могилы, трофеи победителей. Он платит 12.70 или 12.80. Он думает о лампочках или о ювелире. Он нажимает педаль. Ухмыляясь, машина мчится дальше. Она знает, куда и зачем.

Это можно представить так.

Вереск и тоскливая луна — юпитер подозрительных съемок, где фигуранты едят бутерброды героически замедленно. Конечно, Шотландия. Конечно, замок. Конечно, пруд. И конечно же, в эту ночь одинокий чудак бродит по берегу, пытаясь разгадать, где вода, где звезды и где насмешливые глаза какой-нибудь Мери и Кет. Вот его легкая взволнованная тень. Он уже не молод: седые усы, смуглая кожа, обожженная солнцем; в глазах его, черных, как ночь под иными небесами, то и дело показывается суровый огонь. Может быть, и не влюблен он? Может быть, только встревожен луной и сыростью, неожиданным скрещением теней, неожиданным поблескиванием воды, загадочной мелодией своих шагов; может быть, встревожен он только тривиальным присутствием и не Мери, не Кет, а смерти, этой обязательной фигурантки, без которой не бывает ни пруда, ни замка, ни самой короткой человеческой ночи? Человек печален и неказист. На нем поношенный пиджак. Монокль его поцарапан, часы едва держатся на старом ремешке. Может быть, это мечтательный бедняк, маньяк, влюбленный в древности, который приплелся сюда, чтобы вдоволь наглядеться на замшелые камни, чтобы вообразить себя якобитом, готовым тотчас же умереть за независимость Шотландии? Может быть, это неудачливый поэт, который зря посылает каждую субботу во все редакции Соединенного королевства свои баллады, бледные и тоскливые, как луна?

У ворот замка — другая тень. Здесь нет ни пруда, ни пламени в глазах, ни романтики. Луна, однако, и здесь; она помогает разглядеть светлое непромокаемое пальто, сжатые решительные губы. О, этот человек тверд и настойчив! Но ворота не раскрываются. Он был здесь утром, он был здесь и днем. Он снова здесь. Кет? Мери?.. Кто знает!.. Напрасно сует он привратнику, надменному, как сам король Яков, хрустящие карточки и хрустящие ассигнации. Ворота не раскрываются.

Потом луна падает, зеленая луна, в зеленую воду. Умирая, она еще раз жалобно пронизывает белый пар. Тогда тень, та, что вздыхала на берегу, та, что с суровым огнем и с поцарапанным моноклем, среди ив и тишины сталкивается с новой тенью. Об этом можно написать балладу. Шорох теней невыносим. Даже бесчувственная ночь, и та вздрагивает. Это видно по шелесту листьев, по плеску воды, наконец, по узким и сосредоточенным окнам замка, которые сразу загораются. Новая тень — уж не смерть ли это? — скрипя, склоняется, — точнее, склоняется только сухая металлическая шея тени: