1 марта 1881 года. Казнь императора Александра II - [26]

Саблин приходил к нам как будто без определенной цели, просто посидеть, поболтать, чаю напиться, отдохнуть. Это был человек среднего роста, крепкого сложения, красивой внешности, лет под тридцать, с правильными чертами лица, окладистой русой бородой, большими серыми глазами, несколько навыкате. Он тоже часто приносил нам нелегальную подпольную литературу. Раз как-то он спросил у меня, как понравилось мне одно стихотворение в какой-то книжке для народа. Со свойственной молодости откровенностью и безапелляционностью я ответила быстро и резко: «Совсем не нравится»; он удивленно и недоуменно посмотрел на меня и сказал улыбаясь: «Я прочитаю его вам». Я, конечно, выразила согласие. Он прочитал стихотворение с уменьем и выразительно, и в его чтении оно значительно выиграло, оно показалось мне иным и лучшим. Окончив чтение, он спросил меня опять с улыбкой: «А теперь понравилось вам?» Я ответила утвердительно. Потом только я узнала, что он был автором этих стихов и вообще считался поэтом и пописывал стихи. После этого он часто декламировал нам свои и чужие стихи. Одно его стихотворение врезалось мне в память. Это — «Малюта Скуратов»; не знаю, было ли оно напечатано, нам он читал его наизусть. Малюта Скуратов ожил и просит разрешения показать ему тюрьмы и узников; его проводят по камерам: тут идет ряд описаний жутких картин томящихся и мучимых в тюрьмах мужчин и женщин, стариков, юношей, девушек; страдания их разрывают сердце. По выходе из тюрьмы Малюта делает следующий вывод: настоящие пытки сильней и жесточе пыток времен Грозного, потому что тогда мучили только тело, теперь мучают и тело, и душу. Это стихотворение он продекламировал нам по настоятельной нашей просьбе. Он любил декламировать в полуосвещенной комнате, чтобы быть самому в тени. Читал он совершенно ровным, как будто однотонным голосом, без повышения и понижения, без пафоса, конечно, но тем не менее так выразительно и проникновенно и производил такое сильное впечатление, что помню еще и теперь, как у меня мороз пробегал по коже.

Мы знали, что в конце концов их ожидает, чему они себя посвятили, и, понятно, окружали их ореолом уважения и поклонения. Они сами тоже знали, каков будет их удел. Саблин говаривал, что он в руки полиции живым не отдастся. И это, как мы знаем, не было с его стороны фразой. Когда после 1 марта полиция нагрянула на конспиративную квартиру по Тележной ул., где жили Саблин с Гесей Гельфман, дверь их квартиры долго не открывалась, затем послышался выстрел. Когда открылась дверь и вошла полиция, она нашла Саблина мертвым, плавающим в своей собственной крови.

Желябова я видела только два раза в своей жизни в 1880 г., приблизительно за полгода до 1 марта. Я тогда жила в семейной квартире у своих подруг. У нас скрывался бежавший из Сольвычегодска сосланный туда в ссылку из Киева В. Серпинский, друг моего, детства, теперь покойный. К нему, собственно, и приходил Желябов. Я помню его сидящим в нейтральной комнате, в столовой, где стояло пианино; одна из подруг играла, а он под шумок этой музыки вел конспиративную беседу с Серпинским. Ни одно его изображение, ни одна фотография не дает верного представления о его внешности. Это был крепкий, хорошо сложенный, осанистый мужчина, высокого роста, с широким лицом, а не овальным и худым, каким он всюду рисуется, с темно-каштановыми волосами и такого же цвета окладистой бородой, с небольшими глубоко сидящими искрящими карими глазами, а может быть и серыми, показавшимися, вечером темными, одним словом, одно из славных русских лиц. На устах его была добродушная, снисходительная улыбка, и он обдавал нас ласковым взглядом. Потом от Серпинского я узнала, что он был вождем народовольцев.

Такими-то мягкими и сердечными казались мне эти люди высшего порядка, которые обывателям представлялись воплощением всего грубого, жестокого и зверского.

Печатается по: Каторга и ссылка, 1923, № 12, с. 126–128.

О. С. Любатович АНДРЕЙ ЖЕЛЯБОВ

Совсем другой тип (чем Лев Тихомиров) представлял собою Желябов. Это был характер, и характер сильный. Встреча моя с ним в Лесном и Петербурге была не первой встречей; я знала его еще в 1875 году в Одессе, где он жил тогда, отпущенный на поруки после дознания по делу, получившему впоследствии наименование «процесса 193-х». Мы встречались тогда изредка — за ним могли следить — и обменивались подпольной литературой; иногда он заглядывал в переплетную Эйтнера, где я одно время жила и где собирались иногда члены Южнорусского рабочего союза (Заславского). Но все это было урывками. Теперь (летом 79 г.) я встретилась с ним уже не мельком, а как товарищ по организации, которого мне так восторженно рекомендовали многие. Действительно, Желябов словно вырос за это время отдыха; в самом деле, он возмужал умственно и физически. Это был высокий, стройный брюнет с бледным лицом, прекрасной окладистой темной бородой, большим лбом и выразительными глазами. Речь его была горяча и порывиста, голос приятный и сильный; в нем были все задатки народного трибуна, но в нем не чувствовалось той глубины проникновения в душу человеческую, какая присуща была в такой высокой мере Сергею Кравчинскому и Валерьяну Осинскому; может быть, ему недоставало этого потому, что в то время Желябов еще мало страдал, но и его страдания были близки, очень близки, и ему пришлось их выпить полную чашу до дна. В описываемую же минуту все существо его было проникнуто каким-то радостным светом и великой надеждой. Его возмущал разрыв чернопередельцев, ссылавшихся на то, что террористическая борьба с правительством, принятая как система на Липецком съезде, повредит будто бы деятельности в народе. «Я покажу им, что они просто не хотят действовать; я покажу, что „Народная воля“, занятая борьбой с правительством, будет работать и в народе». И действительно, Желябов сумел организовать рабочие боевые дружины даже в такое время, когда большая доля его энергии была посвящена захватывающей борьбе с правительством. Но на это нужна была именно его энергия, а такая энергия присуща очень немногим.