¥ - [28]

Наши достоевские перепалки с Богом разворачивались во всем блеске абсурда, отчасти напоминая госпел в исполнении Нины Симон: я взывал к скале, метался между рекой и морем и был недвусмысленно послан к черту, куда с тех пор и держал свой путь.

Немудрено, что Бог меня не понимал. То, что я условно называл “ускорением” — энергетические сгустки информации, в которых слово было ярко вспыхивающей точкой, максимально плотной, оптимально быстрой, — всем окружающим казалось тарабарщиной. Лексема становилась квантом языка со свойствами частицы и волны: я видел речь, как мог бы видеть излученные фотоны в лазерном луче. Рушились громоздкие конструкции, рвались вербальные цепочки; слова сближались — между ними выпадали логические связки. Изнурительно длинный ассоциативный ряд сокращался до двух-трех звеньев, между которыми существовало притяжение, скорее, фонетическое, нежели семантическое. Речь ускорялась, переплавляясь в поток окрашенных фонем, в пространство-время звуков, где слово замещало четвертую, временную координату. Но то, что в четырехмерном виде было правомерным, в декартовом трехмерном оборачивалось сущей ахинеей; в декартовом трехмерном я был беспомощен и жалок, как пингвин на льду. Здесь вместо слов существовали их проекции, и сам я был проекцией себя на плоскость OXY. Коммуникация? Смешно! Мои мейлы могли бы послужить материалом для криптографов. Мои предельно краткие комменты в коде сводили с ума коллег. Мои отчеты взбешенные HR’ы называли профанацией, а Сега авторитетно утверждал, что этим можно пытать людей. Но если Сега схватывал на лету, успешно восстанавливая цепь по нескольким звеньям, то остальные впадали в бешенство. Приходилось себя окорачивать, неумело мимикрируя под окружающую среду и ощущая себя пришельцем, хвостатым синим Нави, который без толку лопочет чепуху на своем невозможном наречии. Общение требовало колоссальных усилий, чреватых ломкой, после чего я снова с облегчением уходил в затвор. Я худо-бедно исполнял свои обязанности перед мирозданием, переводил с Нави близко к тексту, на собственном примере убеждаясь, что программирование и лингвистика связаны крепче, чем можно было предположить. Я понимал, что это патология, материал для ряда узкопрофильных медработников, и скрупулезно изложил анамнез, вел дневник болезни с цитатами из Нави вместо латыни.

С такой душевной моторикой, с таким затейливым устройством сердца и мозгов я никогда не смог бы стать добропорядочным агностиком, который бродит вокруг веры молча, в перчатках и музейных тапочках. Отрицание я довел до самоотрицания: под безответное небо вышел Безумный Пьеро, обмотанный динамитом, и поджег фитиль. В логике полярных крайностей, где основная аксиома — “все или ничего”, а modus ponens состоит в методическом самоотрицании, я мог быть либо религиозным фанатиком, либо прожженным еретиком, жить в скиту или в борделе, быть аскетом либо сибаритом. Будь я верующим, давно бы ушел в затвор, — не в скит, не в монастырь, а куда-нибудь в бесплодную пустыню, чтоб там, питаясь собственным безумием, сойти на нет.

В детстве я с безжалостным высокомерием высмеивал сестру и спорил с матерью, не поддаваясь на просьбы, угрозы и ультиматумы. Мать долго искала судью и громовержца, а отыскав, принялась упоенно искупать грехи прошлого, к которым относились, в частности, ее дети. Сестра смирилась: сначала ей было слишком мало лет, а потом не хватило дерзости; я взбунтовался за нас обоих. Я завидовал детям, знающим о Библии лишь то, что им напел мультсериал “Суперкнига”. Религия казалась мне паллиативом и предательством отца — того самого Гулливера, дерзкого, смелого и бесконечно равнодушного к маленьким сиротам, щедро рассыпанным по городам и весям Лилипутии.

Мне было десять, а Дуне пять с половиной, когда мать ударилась в религию с остервенелым фанатизмом раскаявшейся грешницы. Предполагалось, что дети грешницы тоже исступленно припадут к вере. Предполагалось зря. Религиозные распри стали неотъемлемой частью нашей жизни. Молитва в моем мятежном детском сознании приравнивалась к белому флагу, постыдной сдаче войск, тогда как честному солдату надлежит пасть на поле брани. Не даваться живым. Удавиться, размозжить череп, разгрызть капсулу с цианидом. Я, в сущности, и грыз ее, все двадцать шесть никчемных лет, нетерпеливо ожидая смерти.

Я никогда не молился. Впрочем, было у меня одно желание, одна заветная, бесхитростная мечта — умереть. Исчезнуть, вернуться в тот чулан, в ту баньку с пауками, откуда взяли. Я беспрестанно проговаривал собственную смерть, так что она, в конце концов, стала моей молитвой. Вся моя жизнь была упражнением в смерти — Платон бы прослезился. Меня тянуло к смерти, как тянет к недоступной, романтической возлюбленной. Я неустанно, день за днем, взбирался к ней в башню по спущенной в окно косе, и падал, не достигнув цели. В какой-то миг я понял, что нешуточно и вполне безнадежно влюблен в свою принцессу Рапунцель. Страсть, не знающая выхода, становится одержимостью.

Я стал искать ответы в философии. Мне по наивности казалось, что это сфера, максимально приближенная к Богу. Я пошел к философам, как Кьеркегор пошел к Иову, но не нашел там ничего, кроме пустой игры ума. Эти ретивые ребята занимались изобретением систем и смыслов, не забывая подпустить язвительную шпильку оппоненту; доказывали или опровергали существование божье легко и беззаботно, точно играли в крестики-нолики. Патентованные мудрецы на поверку оказались ничем не лучше своих товарищей из дольных сфер. Академики с окладистыми бородами увлеченно играли в метафизические запуски. Весь жар души, все стрелы остроумия были направлены на то, чтобы перепижонить предшественника. Печальное и поучительное зрелище людей, которые сердечно друг друга ненавидят.